— Ты хочешь сделать... ты хочешь играть... — сжался Давид.
— Конечно, пойдем сейчас!
— Не-е! — испуганно закричал Давид, — я не могу!
— Почему? Их нет сейчас дома?
— Да нет! Мне сейчас надо домой, — он соскользнул со стула, — пора обедать.
— Хорошо, потом, когда поешь!
— А потом я пойду в хедер.
— Что это?
— Мы там учим иврит, с ребе.
— А ты не можешь прогулять?
— Он пойдет ко мне домой.
— Давай пойдем раньше, до этого твоего хедера.
Опять ощущение нереальности окутало его чувства.
Опять мир покачнулся, и с ним Лео — чужой. Почему он так доверяет всем и каждому?
— Я не хочу, — пробормотал он, наконец.
— Что! Я думал, ты мой друг! — презрительно усмехнулся Лео. — Вот ты какой!
Давид мрачно смотрел в пол.
— Вот что я скажу, — голос Лео снова стал настойчивым, — ты хочешь научиться кататься на роликах?
— Д-да.
— Я научу тебя, прямо сейчас. Поедем туда, и я буду тебя учить. Наденем по одному.
— Нет! Я не хочу.
— Вот черт. Слушай, ты не должен ничего делать, если ты не хочешь. Мы пойдем вместе, но ты можешь подождать на улице. Я ничего не сделаю, если они не захотят.
— Я не хочу, — Давид был уже у дверей.
— Ты вонючий жид! Себе все хочешь, да? Ладно же, чтоб я тебя больше не видел, а то получишь! Эй! — Давид уже открыл дверь. — Подожди! — Он схватил его за руку. — Иди сюда! Смотри, что я тебе дам!
— Я ничего не хочу!
— Подожди! Подожди! — Лео подтащил стул к посудной полке, взобрался наверх и вытащил пыльную деревянную коробочку. По форме она напоминала ящички для мела в школе и даже имела такую же крышку. Но она не могла быть для мела, потому что Давид заметил на крышке слово "Бог" Странно, что под словом была нарисована большая черная рыба. Но прежде, чем он успел нагнуться и разобрать буквы над рыбой, Лео сказал:
— Вот то, что ты хотел, — и сдвинул крышку в сторону.
Внутри лежали безделушки, кольца, украшения. Лео порылся в них.
— Вот, видишь? — Он вытащил нитку с черными бусами, на одном конце которой висел маленький крест с фигуркой, как на стене. — Вот четки, которые мать нашла. Я дам их тебе. Они святые.
Давид смотрел зачарованный:
— Можно мне потрогать?
— Конечно, трогай.
— Они делают то же самое, что и то, что у тебя на шее?
— Конечно! И они намного, намного святее.
— И ты мне их дашь?
— Конечно! Если пойдем завтра с тобой, они твои. Что скажешь, идет?
Сквозь расплывающиеся перед глазами круги смотрел Давид на твердые бусы.
— И-идет. — Он покачнулся.
— Вот это парень! — Лео покрутил бусы с энтузиазмом. — Слушай! Ты ничего не должен делать — просто постоишь, как я тебе говорил. Они тебе не сестры, чего тебе? Куда, говоришь, водил ты ее?
— Это она меня водила. — Теперь, когда он согласился, отвращение охватило его по-настоящему.
— Это все равно. Куда?
— В подвал под лестницей. Там туалет.
— Теперь мы ее туда поведем.
— Но нужно пройти через лавку.
— А нельзя прокрасться снаружи?
— В лавку?
— Нет, в подвал.
— Не знаю.
— Наверняка можно! Дверь, наверно, открыта. Когда мы пойдем?
— Когда ты хочешь?
— Утром, рано, в десять. Я буду ждать тебя на улице с роликами. Идет?
— Хорошо, — мрачно согласился Давид, — а сейчас мне надо идти.
— Куда ты торопишься?
— Нужно. Я должен идти домой.
— Ну, ладно, пока! И не забудь — в десять.
Он вышел, отсекая дверью последние звуки голоса Лео. Нащупав в полумраке ступеньки, он начал спускаться. Надежда, страх и смущение лишили его мысли. Его сознание занемело и остановилось, как будто он был болен. Он чувствовал, как прошлое сходится с будущим в завтрашнем дне. Или он найдет спасение от своих страхов, или все пропало. И мерзкий дождь, в который он вышел, был дурным предзнаменованием.
10
Позднее утро.
Его беспокойный взгляд бродил от замутненного стекла к часам и возвращался к окну.
"Вертись, вертись, мельничка"... Голос матери, почти сливающийся с городским шумом, звучал как бы издалека: "Работа — не игра, часы уплывают, мельничка моя"
На кухне были только ее ноги — стоптанные подошвы тапочек и голые пятки. Она сидела на подоконнике и вытирала наружную сторону стекла. Под энергичными движениями тряпки снежные берега намазанной на стекло пасты быстро раздвигались. В расчищенном пятне показалась ее шея, потом подбородок, лицо и волосы в тонкой золотой дымке солнечного света.