Дождь, видимый только там, где он затуманивал далекие фонари, все еще падал, нащупывая ледяными пальцами лицо и шею мальчика.
Окно лавки светилось на углу. Давид торопился к нему, попадая в невидимые лужи и чувствуя, как холодеют пальцы ног. Его пугали улицы, наполненные дождем и мраком.
Он не любил своего отца. Он никогда его не полюбит. Он ненавидел его.
Вот, наконец, и лавка. Он открыл дверь и услышал над головой знакомый тихий звоночек. Посасывая цыплячью косточку, из задней двери появился сын хозяина.
— Чего тебе?
— "Тагеблатт"
Взяв газету из тонкой пачки, мальчик протянул ее Давиду, и тот повернулся, чтобы идти.
— А деньги? — потребовал сын хозяина.
— А вот, — Давид протянул монетку, которую все время сжимал в руке.
Зажав кость зубами, мальчик отсчитал сдачу, пачкая монеты жирными пальцами.
Давид заспешил домой. Идти — это было бы слишком долго. Наверное, мама ждет. Он побежал. Он сделал всего несколько шагов, как вдруг его нога наступила на что-то, что не было мостовой. Предупреждающий металлический звук уже не мог остановить его. Это была крышка угольного колодца. Он поскользнулся. Вскрикнув, он закачался, хватаясь руками за пустоту и упал на живот, в ледяное месиво. Газета и деньги выпали из его рук. Испуганный с намокшими на коленях чулками, он вскочил на ноги и принялся судорожно искать.
Он нашел газету — всю в мокрой грязи. Потом пенни. Еще, должно быть еще. Вот еще пенни. Теперь два цента. Но раньше было восемь. Он шарил рукой по рыхлому снегу, по мостовой, судорожно всматриваясь в темноту. Впереди! Позади! Ничего. Может быть, рядом с тротуаром! Нет. Он никогда не найдет. Никогда! Он заплакал и побежал к дому, забыв, что снова может упасть. Рыдая, он вбежал в коридор. Он слышал, как наверху открылась дверь, и мама позвала: "Мальчик, я здесь"
Он поднялся по лестнице.
— Что с тобой? Что это? Ты весь мокрый!
Они вошли в комнату.
— Я потерял деньги, — хныкал он. — У меня только два... два цента.
Отец смотрел на него сердито:
— Ты потерял, да? Я это предчувствовал. Заплатил сам себе за работу, да?
— Я упал в снег, — рыдал он.
— Ничего, все в порядке, — мягко сказала мать, принимая газету и деньги, — все в порядке.
— В порядке? Что бы он ни сделал, все всегда будет в порядке?! До каких пор ты будешь ему это говорить? — отец выхватил газету из рук матери. — Ого, ее можно выкручивать. Ну и ловкий у меня сын!
Мать сняла с Давида пальто.
— Иди, сядь около печки.
— Нянчься с ним! Прощай его! — прошептал гневно отец и уселся на стул. — Посмотри на газету!
И он разложил ее на столе. — Следовало бы врезать ему пару раз.
— Он не виноват, — вмешалась мать примиряюще, — на улице скользко, и он упал.
— Ба! Он не виноват! Всегда я слышу одно и то же! У него прямо-таки дар делать пакости. Ночью он будит нас своими криками. Потом швыряет ложку в тарелку с супом. Теперь — шесть центов выбросил на ветер, — он шлепнул рукой по мокрой газете, — два цента испортил. Кто может это прочесть! Смотри у меня! — он погрозил пальцем Давиду, и тот съежился, прижавшись к матери. — Тебя ждет хорошая взбучка. Я предупреждаю! Я терпел годы.
— Альберт, — сказала мать краснея, — ты человек без сердца!
— Я? — отец покачнулся, и его ноздри раздулись от негодования. — Чума возьми вас обоих — у меня нет сердца?! Что ты знаешь, что ты понимаешь в воспитании детей? — он выпятил челюсть.
Последовало молчание, и потом мать сказала:
— Прости, я не хотела тебя обидеть. Я только хотела сказать, что такие вещи иногда случаются, прости.
— О, ты извиняешься, — сказал он с горечью, — у меня нет сердца! Горе мне. Работать, как я, за пищу и крышу над головой для вас. Да еще перерабатывать! И все впустую! У меня нет сердца! Как будто я сам нажираюсь на мою зарплату или пропиваю ее и шатаюсь по улицам. Вам когда-нибудь чего-нибудь не хватало? Скажи мне!
— Нет! Нет!
— Так что же?
— Я только хотела сказать, что ты не видишь ребенка целыми днями, а я всегда с ним, и, понятно, ты не знаешь, что с ним происходит.
— Мне достаточно того, что я вижу. И я знаю лучше тебя, какое ему нужно лекарство.
Мать молчала.
— Может быть, ты еще скажешь, что ему нужен Доктор?
— Может быть, он...
Но кто-то постучал. Она смолкла, подошла к двери и открыла ее. Вошел Иоси. У него в руках была деревянная вешалка.
— Мама хочет, чтобы вы поднялись, — сказал он на идиш.
Мать Давида недовольно вскинула голову.
— Ты уже начала шляться? — спросил отец с отвращением. — Всего несколько дней назад у тебя вообще не было соседей.