— Как я могла слышать, Альберт? — запротестовала она. — Как я могла? Ты же был по другую сторону этой... этой клетки.
— Все равно, почему ты не сказала — семнадцать месяцев? Смотри! — он указал на нескольких человек в голубых костюмах, торопившихся к набережной. — Вот они, — его голос сдавило заносчивой угрозой. — Если он среди них, тот, который так много спрашивал, я уж поговорю с ним, пускай только подойдет сюда.
— Ах, оставь его, Альберт, — воскликнула она с беспокойством, — пожалуйста, Альберт! Ну что ты имеешь против него? Что он мог сделать. Это ж его работа.
— Что ты говоришь? — его глаза не отпускали голубые костюмы, приближавшиеся к пароходу. — Он совсем не обязан так хорошо ее делать.
— И все-таки я соврала ему, Альберт, — торопливо сказала она, пытаясь отвлечь мужа.
— Уж ты соврала, — огрызнулся он, направляя свой гнев на нее, — сначала ты соврала, а потом сказала правду. И сделала из меня посмешище!
— Я не знала, что делать, — она в отчаянии ковыряла пальцем проволочную сетку под поручнем, — в Гамбурге доктор смеялся надо мной, когда я сказала — семнадцать месяцев. Мальчик такой крупный, он родился большим, — она улыбнулась, погладив сына по щеке, и тревога тут же ушла из ее глаз. — Скажи что-нибудь своему отцу, Давид, милый.
Ребенок лишь спрятал голову за спину матери.
Отец посмотрел на него, на чиновников внизу и помрачнел, чем-то озадаченный.
— Сколько, он сказал, ему лет?
— Доктор? Больше двух, а когда я говорила, он смеялся.
— А сколько ему на самом деле?
— Семнадцать месяцев, я же сказала тебе.
— Почему же тогда ты им не сказала, что семнадцать? — он замолчал и пожал плечами. — О! В этой стране нужно быть более сильным, — он помедлил, посмотрел на нее внимательно и вдруг помрачнел. — Ты привезла его свидетельство о рождении?
— Зачем... — она казалась смущенной. — Может быть, оно в ящике, на пароходе. Я не знаю. Может быть, я его оставила, — в неуверенности она поднесла руку к губам. — Я не знаю. А это важно? Я никогда об этом не думала. Но папа может его прислать. Нужно только написать.
— Хмм! Ну ладно, опусти его, — он резко кивнул в сторону ребенка, — не нужно все время носить его. Он достаточно большой, чтобы стоять на собственных ногах.
Она заколебалась и неохотно поставила ребенка на палубу. Испуганный, покачивающийся малыш укрылся за матерью и вцепился в ее юбку.
— Ну ладно, теперь все кончено, — она попыталась быть веселой, — теперь все позади. Правда, Альберт? Что бы я там ни натворила — теперь не имеет значения, правда?
— Представляю, что еще ждет меня! — он отвернулся от нее и угрюмо склонился над поручнем. — Прекрасно себе представляю!
Они замолчали. Коричневые тросы соскользнули с причальных тумб, и матросы на нижней палубе стали вытаскивать из воды эти намокшие стальные канаты. Лязгнул колокол. Судно дрогнуло. Чайки, плававшие перед его носом, испугались хриплого рева гудка и поднялись с зеленой воды с тонким скрипучим криком, а когда судно отвалило от каменного причала, плавно заскользили над ним на почти неподвижных, напоминающих кривые турецкие сабли, крыльях. Белый след, тянущийся за пароходом к Эллис Айленду, начал расти и слабеть, растворяясь в зелени воды. По одну сторону изгибался темный берег Джерси, обрамленный частоколом корабельных мачт; по другую сторону поднимались над бухтой, как рога, башни Бруклина. А перед ними, над ослепительной рябью воды, озаренной заходящим солнцем, возвышалась на своем пьедестале статуя Свободы. Круглый диск солнца закатился за нее, и для тех, кто смотрел с парохода, ее черты были скрыты тенью, ее объем исчез, масса казалась сплюснутой. На фоне светлого неба лучи ее венца были как иглы мрака, проткнувшие воздух. Тень превратила ее факел в плоский крест — почерневшую рукоятку сломанного меча.
Свобода.
Ребенок и мать в изумлении смотрели на огромную фигуру.
Пароход шел по большой дуге в сторону Манхеттена. Перед его носом проплывал Бруклин. Цепи и опоры мостов сплетались вдалеке в прозрачные и жесткие волны, застывшие над Ист Ривер. Западный ветер, покрывший бухту сгустками бриллиантов, доносил свежий, соленый запах моря и играл ленточками шляпы за спиной мальчика. Это привлекло внимание отца.
— Где ты отыскала эту корону?
Испуганная внезапностью вопроса, мать опустила глаза.
— Эту? Это прощальный подарок Марии. Старой няни. Она сама купила шляпу и пришила ленту. Правда, красиво?
— Красиво? Она еще спрашивает! — он говорил почти не шевеля худой челюстью. — Ты что, не видишь, как эти идиоты на корме уже пялят на нас зенки? Они смеются над нами! А что будет, когда мы сядем в поезд? Он выглядит в ней, как клоун. Из-за него все эти неприятности.