Резкий голос, гневный взгляд и рука, указывающая на него, напугали мальчика. Он не понимал, почему этот незнакомец так злится на него. Он прижался к матери и разревелся.
— Тихо! — прогремел голос над ним.
Съежившись, мальчик зарыдал еще громче.
— Ша, дорогой, — руки матери легли на его плечи.
— И это перед самым приездом! — прокричал взбешенный отец. — Он начинает это! Этот вой! Это что будет продолжаться до самого дома? Тихо! Ты слышишь?
— Это ты его пугаешь, Альберт, — возразила она
— Ах, так это я? Успокой его. И сними эту соломенную шестерню с его головы.
— Но здесь холодно, Альберт.
— Ты таки снимешь ее, когда я.., — прилив злобы не дал ему договорить, и когда жена отвернулась, его длинные пальцы сорвали шляпу с головы мальчика. В следующее мгновение она уже плыла по зеленой воде за бортом парохода. Мужчины на корме переглянулись с усмешкой. Старая торговка вскрикнула и затрясла головой.
— Альберт! — у женщины перехватило дыхание. — Как ты мог?
— Я мог! — выкрикнул он. — Надо было оставить ее там! — он лязгнул зубами и торопливо оглядел палубу.
Она подняла рыдающего ребенка и прижала к своей груди. Ее отсутствующий, ошеломленный взгляд блуждал между пышущим злобой лицом мужа и кормой корабля. Шляпа еще прыгала и кружилась на серебристо-зеленой дорожке за кормой, и концы ленточек скользили по воде. В глазах женщины показались слезы. Она быстро вытерла их, тряхнула головой, как бы отбрасывая воспоминания, и отвернулась от кормы. Перед ней маячили мрачные купола и квадраты стен города. Белый дым над зубчатыми крышами бледнел в свете заходящего солнца и таял в небе. Она прижалась лбом ко лбу ребенка и шепотом успокаивала его. Это была огромная, невероятная страна, земля свободы и неограниченных возможностей, Золотая Земля. Женщина опять попыталась улыбнуться.
— Альберт, — робко позвала она. — Альберт!
— Хмм?
— Геен вир войнен ду? Ин Нью-Йорк[1].
— Нейн. Бронзевиль! Их об дир шойн гешрибен.[2]
Она кивнула неуверенно, вздохнула...
Винты забились, упираясь в воду. "Питер Стьювезант" приближался к причалу. Но продолжал медленно, по инерции, плыть, словно не хотел останавливаться.
Книга 1. Подвал
1
Стоя перед кухонной раковиной и разглядывая яркие медные краны, блестевшие на недосягаемой высоте, и медленно набухающие, падающие капли, Давид опять почувствовал, что при создании этого мира никто не подумал о нем. Ему хотелось пить, но чугунные бедра раковины покоились на таких высоких ножках, что, как бы он ни тянулся, как бы ни прыгал, ему не достать было до крана. Откуда приходила вода, прячась в изгибах медных труб? Куда она шла, исчезая с бульканьем в отверстии раковины? Какой загадочный мир скрыт, вероятно, в стенах дома? Но ему хотелось пить.
— Мама! — позвал он, стараясь перекричать шварканье метлы в соседней комнате. — Мама, я хочу пить.
Невидимая метла остановилась и прислушалась.
— Сейчас иду, — ответила мать.
Стул взвизгнул своими колесиками, скрипнула детая створка окна. Шаги матери приближались. Стоя в дверях на верхней ступеньке (две ступеньки вели из кухни в комнату), мать с улыбкой смотрела на него. Она казалась огромной, как башня. Старое серое платье вздымалось от босых лодыжек к поясу, изгибалось на груди и широких плечах и открывало ее полную шею в рамке изношенных кружев. Ее лицо слегка раскраснелось от работы. У нее были мягкие, полные губы и темные волосы. Едва заметная тень на впалых щеках придавала ее лицу с большими карими глазами сдержанное, почти скорбное выражение.
— Я хочу пить, мама, — повторил он.
— Знаю, — ответила она, спускаясь по ступенькам, — я слышала. — И, искоса глянув на него, она подошла к раковине и повернула кран. С шумом потекла вода. Мать постояла у раковины, загадочно улыбаясь и пробуя пальцем бурную струю в ожидании холодной воды. Потом наполнила стакан и подала мальчику.
— Когда я стану большим? — недовольно спросил он, беря стакан обеими руками.
— Придет время, — ответила она с улыбкой.
Она редко широко улыбалась. Чаще просто глубокая складка обозначалась над ее верхней губой.
— Потерпи немножко.
Не сводя глаз с матери, он пил большими, неровными глотками. Потом он протянул ей стакан, удивляясь тому, что воды в нем почти не убавилось.
— Почему я не могу говорить с водой во рту?