Но, может быть, тринидадские черепахи вообще не принадлежат к ридлеям Гольфстрима, а являются породой, которая обитает вдоль западных берегов тропической Африки? Для этой африканской группы ридлей характерны шесть или семь больший чешуй с каждой стороны панциря, в отличие от пяти чешуй у черепах Мексиканского залива. Было бы очень просто установить, что представляют собой тринидадские батали, если бы я мог увидеть хотя бы одну–единственную.
Вот те размышления, которым я предался на каменистой тропе, как только ко мне вернулось самообладание.
― Скажите, не могли бы вы показать какой‑нибудь старый панцирь этой самой батали, — сказал я. — Может быть, он где‑нибудь валяется. Или ее череп.
У старика, стоявшего в воде, появилось виноватое выражение.
― Мы их не привозим, сэр… — сказал он.
― Может быть, их легко поймать, когда они выходят откладывать яйца? — спросил я.
На его лице снова мелькнуло выражение вины, и я знал почему.
― Эта черепаха не откладывает яиц, сэр! — сказал он. — Мы никогда не видели ее на берегу.
Что прикажете в таком случае делать? Допрашивать с применением пыток? Обращаться с пламенными речами к изумленной группе рыбаков? Вместе с хищными птицами рыться в гниющих отбросах? Обещать награду, как за помощь при стихийных бедствиях? Богохульствовать и ждать?
Так мне и не довелось своими руками нащупать доказательства.
Возвращаясь домой, я оставил в этих краях не только обязательство уплатить значительную премию за поимку батали, но и множество друзей среди жителей скалистого побережья и местных рыбаков. Но так ничего и не выяснил с «разрыв–сердце» черепахой!
Если здесь водятся батали и если они являются ридлеями, то, вероятнее всего, их приносят сюда африканские воды. В этих водах, очевидно, имеются молекулы флоридского происхождения, совершившие огромный круговорот. И где‑то там, в неизвестном месте, находится родина батали — этих «разрыв–сердце» черепах, приплывающих к скалам, стоящим по ту сторону Матло, туда, где кончается наветренная дорога.
Глава третья
ВЕСЕЛЬЧАКИ ПИТЫ ИЗ ПАРКА ВАРГАСА
Был поддень, но в парке Варгаса царили сумерки. На примыкавших к площади жарких улицах жители Пуэрто–Лимона уже закончили свой рабочий день, лишь кое–где катили одиночки–велосипедисты, тарахтели случайные такси и время от времени верещали мальчишки — чистильщики обуви. В тенистом парке ленивцы давно прекратили всякую деятельность и висели спинами книзу на ветвях индийского лавра. Случайный наблюдатель мог бы утверждать, что все ленивцы спят; но я знал их лучше или, по крайней мере, надеялся, что знаю. Тут был один ленивец, в котором, говоря образно, бурлили чувства, но это не были чувства, которые отражаются на внешности. Ленивец с его эмоциями и мой интерес к ним удерживали меня в полумраке вот уже пятый день с начала пребывания в Пуэрто–Лимоне.
Переход из опаленных солнцем улиц в парк Варгаса напоминает ныряние в глубокий ручей: та же перемена света и то же ощущение прикосновения холода к коже. Ветви огромных деревьев переплелись здесь так же тесно, что только шальное пятно света достигало земли, и так высоко, что порывы бриза, долетавшего из бухты, кружились где‑то наверху среди стволов. Трудно представить себе привлекательность подобного места до тех пор, пока вам не довелось томиться ожиданием в карибском городке.
Вот уже пять дней, как я только тем и занимался, что торчал в центре Пуэрто–Лимона, и, несомненно, жизнь могла показаться мне несносной, если бы не ленивцы, и не тень, и не порывы ветра в парке Варгаса.
В первый день, когда я вошел в крошечную контору авиакомпании «Аэровиас Костарицензес», меня поразила скромная внешность этого предприятия. В единственной, перегороженной стойкой комнате стояли весы- платформа; позади стойки виднелись стол, пишущая машинка и девушка, и девушка была хорошенькой, как всякая tica[5]. Мне она показалась опечаленной, когда я задал вопрос, могу ли назавтра нанять самолет.
― Наш самолет разладился… — ответила она по–испански.
― Ваш самолет? — спросил я. — Разве у вас один–единственный самолет? Что же с ним случилось?