Передо мной были следы работы морского пресмыкающегося, относящегося к таким же пелагическим животным, как кит или плезиозавр. Хотя сотни миллионов лет обиталищем черепах являются океаны, рудиментарные признаки связи с сушей сохранились у представителей одного пола и проявляются в течение одного-двух часов в одну из ночей года.
Вам может показаться, что я чрезмерно увлекся особенностями кожистой черепахи. Но вы должны понять, что в тот момент я стоял на солнцепеке, в мерцающем от жары воздухе и обуреваемый мыслями смотрел на гнездо.
Когда приступ легкомысленного ликования прошел, я снял с себя фотоаппарат и снаряжение и попытался определить место кладки. Сделать это не так уж просто, так как самка кожистой черепахи весит тысячу и более фунтов и преисполнена фанатического усердия, которое способствует ее изобретательности. Все, что она делает, точно вычислено, конечно чисто механически, и рассчитано на то, чтобы никто не мог вырыть яйца, будь то ученый-герпетолог или енот-коати. Черепаха не в состоянии скрыть факт своего посещения берега, но ее ухищрения замаскировать его подчас приводят в замешательство охотников за яйцами.
В данном случае место, где был истоптан песок и где я рассчитывал найти гнездо с находящимися в нем яйцами, имело в поперечнике, по грубому подсчету, пятнадцать футов. А так как на глаз ничего не обнаружишь, надо было проверить каждый квадратный фут. Вдобавок яйца могли быть зарыты на глубину в половину человеческого роста, — таким образом мне предстояла нелегкая работа.
Я достал палку-щуп и, сделав в разных местах несколько проб, начал двигаться взад и вперед в определенном порядке, вгоняя щуп в землю настолько глубоко, насколько у меня хватало сил. Наконец я закончил ряд близко расположенных друг от друга прощупываний, но так ничего и не обнаружил. Видимо, тонкая часть щупа, достаточно хорошая при работе над гнездами бисс и зеленых черепах, была слишком слаба; чтобы пробить уплотненный кожистой черепахой слой песка, нужен был крепкий шест или какой-нибудь стержень, могущий выдержать тяжесть моего тела.
Я стал искать на берегу подходящий предмет. Как я уже упоминал, сильная волна билась о нескончаемый берег, и здесь не было недостатка в плавнике. Ho, перебирая серебристые от соли палки, я убедился в их негодности: они были либо извилисты, как змеи, либо сгнили или размякли под воздействием воды и солнца. Мне попался крепкий обломок бамбука, но его нельзя было расщепить перочинным ножиком — единственным имевшимся у меня инструментом. Я обстругал и заострил черенок листа кокосовой пальмы, но он сломался при первом же испытании.
Мне очень хотелось открыть гнездо, и, по мере того как падали шансы на успех, меня все больше охватывало отчаяние. Я ругал себя за легкомыслие, следствием которого явилось отсутствие хорошего ножа. Пытался наточить перочинный нож обломком пемзы, но пемза рассыпалась, как сахарный леденец. В припадке раздражения я ударил куском пемзы о ствол лавра — обломок разбился вдребезги. В этот момент из-за ствола внезапно выскочила небольшая дворняга голубоватой масти и принялась лаять на меня. От обиды она поднимала лапы и посматривала назад, как бы ожидая поддержки от кого-то, спрятавшегося за торчащим кверху бревном.
На мгновение над шестифутовым стволом мелькнуло и сразу же исчезло чье-то лицо. Забежав за бревно, я увидел женщину на лошади, скакавшей во весь опор. Копыта звонко ударяли по набегавшей волне. По перекошенной спине всадницы можно было понять, что она вовсе не намерена скакать дальше и пытается остановить и повернуть коня в мою сторону. Это лошадь — а не миссис Ибарра — пришла в ужас от странного вида гринго, неожиданно появившегося из-за бревна на безлюдном Черном взморье.
Несомненно, миссис Ибарра также не пришла в восторг от встречи со мной; но она была женщиной, приучившей себя к превратностям жизни на побережье, и не принадлежала к людям, обращающимся в бегство при внезапной встрече с чужестранцем.
Постепенно она совладала с лошадью, остановила ее в сотне ярдов от меня и повернула. Теперь я мог рассмотреть небольшого пепельно-серого Criollo[48] жеребца, одного из выносливых, прошедших суровый отбор потомков старинной испанской лошади. Они сумели выжить на тропических берегах в неблагоприятных для лошадей условиях и превратились в животных, стойких к паразитам, не пугающихся вампиров; экономных, как верблюды, к расходованию жидкости и привыкших ходить по песку. Эти лошади — совершенно особой породы, которую с эстетической точки зрения невыгодно сравнивать со всеми прочими, но они имеют ряд достоинств.