Она была высока и стройна, как алеф, цвет нежного лица вызывал в памяти лепестки тюльпанов, гордым нуном изгибались широкие черные брови, гранатами алели губы, и черные шелковые ресницы прятали светлые глаза. А волосы, свободно рассыпавшиеся по плечам, были зелеными, как знамя Пророка, да благословит и приветствует его Аллах.
***
Тяжелее нет для девки - родиться некрасивой. В детстве еще ничего, в играх не по лицу выбирают, только мать вздохнет изредка «и в кого же ты такая уродилась». А вот позже, когда подружки одна за другой расцветают, так что глаз не оторвать, а на тебя и не смотрит никто, не подходит на посиделках. Когда рассказывают тебе, нецелованной, о любви, хвастают дорогими зелеными бусами. Когда на свадьбах у них веселишься - вроде и от души, но в сердце горько. А когда ладо твой, желанный, единственный в мире, проходит мимо равнодушно, и целует ту, другую, у которой косы снопом ржаным, и глаза васильками синеют, и румянец нежный на щеках - вот тут уж хоть топись.
В разгар своего семнадцатого лета она и выскользнула ночью из дома. Бросила на берегу скучную одежонку - к чему рядиться дурнушке? - положила сверху крестик на льняной веревочке и бросилась в ласковую воду. И вышла из нее - красавицей.
Любимого, бессердечного, насмерть защекотала зеленокосая девушка, когда он полез купаться. И разлучницу-соперницу утащила под воду. Сладка оказалась месть, слаще цветочного меда. Теперь бегала она с новыми подружками по лугам, играла в горелки, целовала до смерти красивых парней и пугала девок, спала зимой подо льдом.
Только счастья в такой жизни не было. Были скука, злоба, и лютый холод терзал тело бесперерывно. Зимняя стужа не выходила из костей, и кожа стала холодной по-рыбьему, а лучи солнышка теперь жгли и плавили плоть, а не грели. Когда-то доводилось слышать, на посиделках или от бабки, что любовь, настоящая любовь вернет такой, как она, христианскую душу, но где же ее найти, любовь-то, если за человеческую жизнь так и не получилось ее узнать.
В священную купальскую ночь вылезла она из Славутича, посмотреть на чужое веселье, утащить к себе самого красивого, чтоб хоть на мгновенье согреться его поцелуями. Вылезла - да сразу и встретила его, самого красивого, прежде никогда таких не видывала. Он шел навстречу ей легко и тихо, хотя сразу заметно, не лесной он житель; невысокий, стройный, гибкий, как куница. Кожа его в светлой ночи была цвета лесного меда, а тонкое лицо могло бы показаться девичьим, если бы не черные усы и не глаза - тоже черные, жгучие, гордые, глаза воина.
Он тоже увидел ее. Протянул руку ладонью вверх, не снимая, правда, второй с рукояти ножа, спросил что-то на неведомом языке, но она поняла:
- Кто ты?
Она назвала имя, которое носила когда-то, и вложила ладонь в его. Потому что рядом с ним не нужно, нельзя было ничего бояться. И повлекла его за собой, куда-то вдоль берега. Она понимала его наречие и могла отвечать на нем же, и они говорили... о чем говорят девки с парнями в купальскую ночь, когда все друг другу женихи и невесты до утра, но клятвы если уж даются, то нерушимые.
Он целовал ее под кустом ракитника, чуть касаясь губ мягкими губами, а ладонями плеч, и от этих прикосновений сладко перехватывало где-то в животе, и похоронная стынь уходила из тела. Смуглая кожа пахла горячо и сухо, солнечным жаром и горькой полынью, и на вкус оказалась соленой. Сильное тело, отточенные движения изящных пальцев, восхищение в черных глазах и жар, словно бы переливавшийся в ее тело при каждом движении.
- Люблю тебя, - выдохнул капитан Зариф то, что по его разумению всегда полагалось говорить в этот миг.
- Любишь? - хрипло спросила его нечаянная подруга; откуда только здесь, в стране славян, она научилась священному языку Корана...
- Люблю, - голос сорвался на стон.
Ей наконец-то было тепло.
***
Она что-то путано объясняла, про любовь и про душу, капитан понял только то, что дева с кожей, прохладной как речная вода, и с изумрудными волосами, кажется, была джинном, и должна была то ли исчезнуть с первыми лучами солнца, то ли нет. Он еще раз покорно повторил «люблю», благодарно погладил нежное плечо и провалился в сон, так измучила его эта любовь.
Проснулся капитан перед самым рассветом, мгновенно сбросив сон; огляделся вокруг. Она сидела рядом, обхватив руками колени, и неотрывно смотрела на восход. Будто почувствовав, что он проснулся, обернулась к нему, отчаянным взглядом словно бы прося помощи.
Он никогда такого не видел, хотя повидал разные земли и разные чудеса. Бледные рассветные лучи растворили девичье тело мгновенно, обратив в противную слизь, похожую на отвратительную жгучую медузу, выброшенную на берег. Капитан положил себе непременно упомянуть об этом случае в дневнике, который, по правде говоря, следовало бы вести гораздо аккуратнее, и принялся собирать разбросанную одежду, одновременно ища глазами восток - близилось время утренней молитвы.