– А теперь, леди и джентльмены, традиционный белый танец.
Дольский произнёс “белый” как “бэлый”, с ленцой и как бы нехотя обласкивая своим фирменным взглядом новенькую у ограды. О, этот взгляд, известный доброй половине Майска (лучшей его половине!), – бархатно-томный и чуть усталый, в наборе с волнующим тембром, плечами и квадратным подбородком он имел свойство разогревать ночной воздух в спальнях райцентра до нестерпимого градуса – окна и дверцы холодильников распахивались вдруг в поисках ветерка, в поисках холодного кваса; “ты что?” – спрашивал с подушки заспанный мужской голос, “ничего, просто сон” – отвечал голос женский, от частого дыхания чуть прерывистый. Дольский покатал языком жвачку, слегка коснулся струн и после фирменной же паузы прошептал в микрофон:
– Дамы приглашают кавалеров, а последнюю песню группа посвящает незнакомке в красном платье… да-да, девушка, именно вам.
Множество глаз, ревнивых и оценивающих, немедленно метнулось в ту сторону, к ограде танцплощадки, где новенькая в красном залилась румянцем и нервно переступила с ноги на ногу.
– Сочная краля, – одобрил Косой.
– И кто такая, – спросил Гурчик, – почему не знаю?
Сирко, обычно знавший всех, лишь крякнул от досады:
– Та неместная, шо тут не понять.
Гурчик вынул из карманов руки и зашагал к ней – вразвалочку, чуть наклонив вперед стриженую голову, толкая плечами встречных-поперечных.
– Это белый танец, Гурка, – заржал ему вслед Косой.
– Та ему пофиг.
Девушка в красном, заметив Гурчика, вздрогнула и отвернулась.
– Здравствуй, красивая.
– Добрый вечер.
– Потанцуем?
– Спасибо, я не танцую.
Гурчик усмехнулся, привалился к ограде, с минуту помолчал, разглядывая её в упор.
– Чё, не нравлюсь?
– Не в этом дело.
– А в чём?
Девушка подняла на него тёмные глаза, кивнула на эстраду:
– Мой парень там.
– Да ну, и кто?
– Вон тот высокий, гитарист.
– Дольский, что ли?
Гурчик презрительно сплюнул под ноги, потом медленно наклонился над ней, дохнул в лицо портвейном, с удовольствием замечая отвращение в тёмных глазах, придвинулся вплотную – ближе некуда.
– Складно брешешь, красуня. Ладно, я не гордый, не хочешь танцевать, давай побалакаем. Откуда сама? И чего одна?
– Из Киева. Извините, мне пора.
– Тю, ты это куда?
Она дёрнулась, пытаясь вырваться. Гурчик только ухмыльнулся, расставил руки:
“цыпа-цыпа-цыпа, попалась, птичка, поздно трепыхаться”.
– A ты невежливая. У вас в столицах все такие?
Девушка огляделась: рядом никого, склеившись попарно, все обжимаются в центре круга.
– Руки убери…
– Недотрога? Да ты не бойся, я добрый. Прогуляемся? – он мотнул головой в сторону парка, там, за оградой, густыми чернилами разливалась ночь.
– И зачем это?
– Ну, как… покажу чего… из широких штанин. Чай не целка?
– А есть что показать?
Гурчик икнул от неожиданности.
– Опа… таки есть, не пожалеешь. Прояви сознательность, красуня, а то загребут меня по осени, да прямиком в Афган, и молодая не узнает, какой у парня был конец. Так ты, это, приголубишь напоследок воина-интернационалиста?
Она усмехнулась:
– Родина-мать тебя приголубит.
– О как, дерзкая, значит…
Из тени к ним подошли ещё двое, такие же коренастые, круглолицые, руки в карманах.
– Бля, Гурчик, ты б по сторонам смотрел, что ли, – сказал Косой сердито, облапывая девушку жадным прищуром.
Гурчик быстро зыркнул через плечо: огибая танцующих, со стороны эстрады к ним пробирались трое – рослые, усатые, с красными повязками на рукавах.
– Дружинники, мать их, – прошипел Косой, – я их знаю – упёртые заводские, здоровые лоси. Валить надо, нам это ни к чему.
Гурчик скрипнул зубами от горькой досады, потихоньку вытащил из кармана любимый ножичек с наборной ручкой и незаметно просунул в щель между досками забора.
– Ладно, Родина-мать, я не прощаюсь. Станцуем ещё, не сомневайся.
Расхлябанной походочкой они потопали к выходу. Парни с повязками остановились на полпути, потом, улыбаясь, направились к девушке.
– Эй, – крикнула она вдруг через музыку, – погодите.
Гурчик оглянулся:
– Извиняюсь, это вы мне?
– Вам, – сказала она весело, – подождите, я с вами.
Дольский со своего возвышения проводил их тревожным взглядом, один из дружинников, Гришаня, старый товарищ, повернулся к нему и виновато развёл руками.
– “И верю я, что скоро, и верю я, что скоро по снегу доберутся ко мне твои следы”, – меланхолично допел Дольский и поклонился.
Сначали они прошлись по главной аллее, ярко освещенной, мимо парочек на скамейках – девушка впереди, танцующей походкой, будто и не смотрели ей в спину три пары жеребячьих глаз, готовых лопнуть вот-вот от возбуждения, от нерастраченной ядрёной похоти. Ночной ветерок поигрывал подолом алого платья, и волнение это вокруг пары стройных ног отдавалось у Гурчика в висках тяжелым буханьем.