«Не хочет проявить своего отношения? — подумал Рукавишников.— Чтобы не попасть впросак?» И тут же отогнал эту мысль. Так можно начать подозревать каждого.
Пожилой, с хмурым бледным лицом следователь показался Рукавишникову сухарем. Гладко зачесанные назад редкие светлые волосы и большой выпуклый лоб придавали всему его облику какой-то бесцветно-болезненный вид.
— А я пытался дозвониться до вас вчера вечером,— сказал он, приглашая Рукавишникова садиться.— Меня зовут Игорь Павлович.
— Я не ночевал дома. Не могу себя заставить туда пойти…
— Понимаю… Такая история хоть кого выбьет из колеи.— Он внимательно, не скрывая этого, присматривался к Рукавишникову. Потом раскрыл тоненькую серую папку, полистал ее.— Алексей Иванович, вы ведь журналист, память должна у вас быть цепкая к деталям… Вспомните, о чем говорила вам Лариса? Вспомните, как говорила? Может быть, какие-то специфические словечки, неправильное ударение… По-видимому, девушка не ленинградка. Ни в городе, ни в области пропавших без вести нет. Пока нет.
— Она так мало говорила…— нерешительно произнес Рукавишников, стараясь припомнить каждое слово Ларисы, и все события того вечера ясно всплыли в памяти.— Когда я пытался расспросить ее на улице, девушка сказала: «Ну что привязался, дяденька?» Я удивился: уже не девочка, а назвала «дяденькой». А выговор у нее был правильный. Я думал, она ленинградка.
— Когда девушка пошла в ванну, вам не пришлось объяснять ей, как включать воду?
— Нет.
— Во время предварительного следствия вы сказали, что заметили у нее на теле кровоподтеки. И платье на девушке было разорвано…
Рукавишников почувствовал, как у него к лицу приливает кровь.
— Да. Когда она сняла пальто, я увидел, что платье разорвано. И потом в ванной. Я относил ей полотенце…
— У меня, Алексей Иванович, нет оснований сомневаться в вашей искренности,— сказал следователь.— Вы не дослушали мой вопрос. Я хотел лишь уточнить одну деталь: вы увидели разорванное платье, а рубашка, комбинация была на девушке?
— Нет… Я бы, наверное, увидел.
— Для нас сейчас важна каждая мелочь. Платье на девушке было финское. Такие продавали в Ленинграде и отправили еще в несколько областных городов. Мне обещали сообщить, в какие. Будем и там искать…
В ушах Рукавишникова рефреном звучала одна фраза «…нет оснований сомневаться в вашей искренности». Значит, ему верят, значит, никто не будет изображать из него насильника.
— Экспертиза определила, что Лариса потеряла сознание от спазма сосудов и захлебнулась,— продолжал следователь.— Наверное, после сильного переохлаждения пустила очень горячую воду. И к тому же пила…
— Так получилось все трагично,— прошептал Алексей Иванович, прервав следователя на полуслове.— Я должен был догадаться.
Следователь внимательно посмотрел на него.
— Разве все предусмотришь? Я утром разговаривал с товарищем из милиции, который проводил дознание. Он, знаете ли, чувствует себя неловко. Подумал на вас Бог знает что такое.
— Решил, что я убийца?
— Да нет, что вы! Если бы он так решил, то увез бы вас в капэзэ…
Рукавишников поежился.
— Просто не поверил, что вы хотели помочь девчонке.
— А потом поверил?
— Алексей Иванович, у нас, к сожалению, не хватает времени на расследование моральной стороны дела. Мы нравственностью начинаем заниматься лишь тогда, когда нарушен закон. Подозрения в убийстве были неосновательны. Ну а все остальное…— Он отвел взгляд и легонько покусал тонкую бескровную губу. Потом вздохнул и, словно отметая первую часть разговора, улыбнулся: — В редакции, наверное, проявили беспокойство?
— Беспокойство! — сердито бросил Алексей Иванович и, спохватившись, продолжил с напускным безразличием: — Да ничего… Все должно встать на свои места…
Миронов посмотрел на него с интересом. И, как показалось Алексею Ивановичу, с некоторым сомнением.
Когда они прощались, следователь протянул Рукавишникову руку:
— Нам, вероятно, еще придется встретиться. Я позвоню.
Рукавишников шел из прокуратуры печальный и опустошенный. Два дня он находился в напряжении, раздираемый тревогами и сомнениями, беспокоясь за то, как будут развиваться события дальше, оскорбленный недоверием одних и предательством других. Все это как-то заслоняло трагедию самой девушки, уводило ее на второй план. И даже вчерашние слова Лиды хоть и глубоко засели в сознании Рукавишникова, но все еще не были по-настоящему пережиты. А теперь, когда он понял, что никто не собирается винить его в смерти девушки, что ему больше не надо ни перед кем оправдываться, Алексей Иванович вдруг почувствовал острый стыд за то, что больше думал о себе, чем о погибшей.
«Права Лида. Наверное, права,— с горечью думал он.— Переживал-то я не потому, что умерла девушка, а потому, что умерла у меня на квартире. Последствий испугался. Мелкий человек. А считал себя всегда прямым и честным. И принципиальным. А цена-то мне — Гришина дружба! — Алексей Иванович усмехнулся.— Дружба подлеца и предателя. Неужели я никогда не догадывался, что он предатель?»
Алексей Иванович начал вспоминать, и память теперь услужливо подсказывала ему эпизоды из жизни, которым он никогда не придавал значения.
…Большое гулянье на набережной Невы. Он даже не помнил, по какому случаю. Не то годовщина снятия блокады, не то День Победы. Они с Гришей выпили бутылку вина и захмелели. Ходили обнявшись, радостные, восторженные. Заговаривали с незнакомыми девчонками. Потом Гриша потерялся в толпе, и Рукавишников нашел его только поздно вечером — несколько плотных парней прижали Возницына к парапету и лениво, словно предвкушая наслаждение от предстоящей драки, поддавали ему то по лицу, то в поддых, то коленом ниже пояса. Не думая о последствиях, Рукавишников бросился к парням.
— Да что вы, ребята? Оставьте…
Он встал между ними и Возницыным и с пьяным задором начал объяснять, что Гриша парень свой, с Васина острова. Один из парней по инерции съездил ему в ухо. Но другой, постарше, что-то сказал, что — Рукавишников не расслышал,— и избиение прекратилось. Все остальное Алексей Иванович помнил плохо. Откуда-то появилась бутылка водки. Ему сунули стакан, и он, чтобы не показаться хлюпиком, выпил, а старший хвалил его за смелость, говорил, что дело с ним иметь можно. А остальные парни почему-то дружно гоготали при этом, словно им показывали цирк. А Гриши при этом не было. Гриша исчез сразу же, как только Рукавишников влез в эту потасовку. Потом они куда-то шли, взявшись под руки, а потом на него обрушился страшный удар в челюсть. Парни словно растаяли в темноте, а Рукавишников долго не мог прийти в себя, стоял, прислонившись к холодной стене старого дома, и раскачивался от боли. Оказалось, что били его в темном и узком Соловьевском переулке на Васильевском острове, совсем недалеко от Гришиного дома на Третьей линии. К нему Рукавишников и поплелся, постанывая от боли и с трудом удерживаясь от того, чтобы не заплакать. Но беспокойство, не случилось ли с приятелем что-нибудь пострашнее, заставляло его идти. Дверь открыла Гришина мать, Мария Михайловна.
— А Гришук уже спит,— сказала она.— Разве вы не вместе гуляли?
На следующий день бабушка, увидев опухшее Алешине лицо, заставила его пойти в больницу. Хирург сказал, что сломана челюсть. До сих пор, поглаживая скулу и нащупав небольшую вмятину, Рукавишников вспоминает эту историю.
Несколько месяцев он не звонил и не ходил к Возницыну, но потом встретил Гришу на вечеринке у общего приятеля, и дружба их возобновилась. Не то чтобы Рукавишников простил его, нет. Просто все отошло на второй план, подзабылось. Да и Гриша как-то оправдался. Или попросил прощения.
Сейчас, думая об этом давнем, мальчишеском приключении, Алексей Иванович морщился. «Ведь то был другой Возницын, подросток, не знавший цены настоящей дружбе, не отдававший отчета многим своим поступкам»,— думал он. Знал же он Гришу и другим — веселым, компанейским, внимательным. С ним было всегда легко и просто, он понимал с полуслова, приходил на выручку, когда Алексею Ивановичу не хватало денег до получки, особенно в студенческие годы. Все это было…