Шедший люд издевался отвратно и зло,
Он же смог бы стерпеть и стократное зло.
Быль и небыль, наверно, его пожалели б,
И неверный, и верный его пожалели б,
1240 Только та христианка погибельным жаром
Обрекла участь шейха несчастьям и карам.
И с пути правоверного сбила его,
И позором безверья покрыла его,
На страдальца, откинув свой полог смотрела,
Как на жертву потайно из щелок смотрела.
Но, небрежно смотря на простертое тело,
Она мук его взять себе в толк не умела. .
Жизнь и веру надеялась разом отнять,
А смогла лишь рассудок и разум отнять.
1245 Душу шейха томленьем кручина палила,
Тайны с явью смешав воедино, палила.
Днем до вечера грудь разрывалась на части,
Ночь сменялась зарей — погибал он от страсти.
Как за месяц, росли его муки за миг,
А за месяц он сколько мучений постиг!
И росли без конца и предела страданья,
В черный прах превратили все тело страданья.
И однажды та дева, безбожница злая,
Вновь явила себя, красотою пылая,
1250 Опаляя весь мир блеском злой красоты,
Вопросила о тайне его срамоты.
«О питомцев ислама глава и вожатый,
Их наставник и веры исламской глашатай!
Если Мекка тебе — смысла жизни основа,
Почему в сей обители ищешь ты крова?
Если ты правоверных главой наречен,
Что же сдался ты в плен в нечестивый притон?
Ведь свернув отдохнуть на ночную стоянку,
Утром странники снова бредут спозаранку.
1255 Ну а шейх, целый месяц здесь крова искавший,
И покой у чертога чужого искавший, —
Разве в доме бесчестья покой обретет?
Да и прок от неверных какой обретет?»
Шейх смотрел на красу — изумленье вселенной,
Слушал звук ее слов, в глубь души впечатленный.
И все члены его истомила усталость,
И все тело его в корчах мук извивалось.
Разум сник и умолк, от бессилия нем,
В теле признаки жизни исчезли совсем. .
1260 Людям мнилось, — обрел уже смертный предел он,
Словно тысячу жизней прожив, одряхлел он.
. Словно труп он лежал —днем и в сумраке ночи,
Лишь за девой вослед поворачивал очи.
Нечестивцы дивились немало ему,
Та злодейка — и то сострадала ему.
Подошли нечестивцы к его изголовью,
Восхищаясь такой небывалой любовью.
Приподняв его голову, люди узрели,
Что жива еще жизнь в этом немощном теле.
1265 И любовь его людям сердца проняла,
И красавица та отвратилась от зла.
И когда она тронула жертву ногою,
Вздох страдальца исполнился силой благою.
Перед той розоликой очнулся он снова, —
Ни кровинки в лице, на устах — ни полслова.
Долго-долго безгласен и нем он лежал,
Дара речи лишенный совсем, он лежал.
И когда от надежд поокрепла в нем сила,
Нечестивица злобная снова спросила:
1270 «Мы уже вопрошали о шейховой доле,
Чтобы знать, что за беды его побороли.
Только шейх не сумел ум сберечь — потерял,
И от радости он даже речь потерял!
А теперь он в уме, — пусть почтит нас ответом,
.Скажет нам о себе — как просили об этом».
Шейх вздохнул, и слезами облился в минуту,
И сказал: «Заронила ты в сердце мне смуту,
На вопрос твой не скрыть мне кручину мою,
И какие ж слова я теперь утаю!
1275 И про горе, что выше всех таинств заветных,
Я скажу, — пусть вся грудь будет в ранах несметных.
Да! Когда я в страданиях лютых влачился,
У любви своей в горестных путах влачился,
Всех несчастий основа едина была:
Лик твой видел я — в этом причина была!
Красота твоя, дивным сияньем объята,
Мне явилась, как солнце в сверканье заката.
Сил не стало, терпения враз я лишился,
И ума, и рассудка тотчас я лишился.
1280 Вот — о бедах мученья сказал я тебе,
Про свои злоключенья сказал я тебе.
Помоги мне — беды тебе в этом не будет,
А погубишь — блаженством и это мне будет!
Вот каков мой рассказ, — знай мой жребий унылый,
А узнала — теперь погуби или милуй».
«О достойный, — та дева ему говорит, —
Видно, люди ислама утратили стыд!
Почему ж это ты, непростой мусульманин,
В изреченьях своих несуразен и странен?
1285 Что за суть у тебя — ни ума, ни стыда в ней,
Сам забавен, а речи — еще позабавней!