золотой коньяк,
повезли испанца
на траурных конях.
Скинув с идола божьи одежды,
удивлялись: «Боже, а где ж ты?»
Гробовщик грубый грим с громовержца отер —
под бессмертной одеждою смертный актер!
Размечите по палкам загоны!
Различите по полкам законы!
Растопчите кнуты и плети!
Блейте!
Небесами глаза разверзались.
Небось сами языки развязались.
Ноги множились в карнавале.
Все друг друга короновали…
Но дудят трубачи-трепачи:
«Трепещи!»
И захлопнулись в замке ворота —
не смогла пролететь ворона.
И повис замок,
ибо визг замолк.
Пустота, как во ртах.
И в мозгах кавардак…
Под замком да под замком овечья отчизна.
Вы паситесь, но бросьте трепаться,
лишь твердите священные числа:
тринадцать, тринадцать, тринадцать…
Небылица из небылиц!
Мне бы в руку перо, мне бы лист…
ВОЛНЕНИЕ В ТРИ БАЛЛА
Трудилось, берег моя,
бутылочное море.
Волнение в три балла
купальщиков трепало.
В волне поется, пляшется…
Но не поет сопляжница.
Мечтают две девицы:
«Мы вини, види, вици!»
Девицы обе синие,
как негры в Абиссинии.
Все их девичьи страсти
мне, как глухому «здрасте».
Гляжу, плывет белужина,
а я сижу без ужина.
Бросаюсь вплавь и — к рыбине:
«Икры бы мне! Икры бы мне!»
А рыба осклабляется,
как будто оскорбляется,
пускает в ход плавник:
«Отстань-ка, баловник!
Не видишь, брюхо продрано?
Икра на экспорт продана!»
ТУПАРИ
Кто в Алуште, кто в Алупке,
кто в Париже на постое…
Остроумные — в скорлупке,
тупари же — на просторе.
Не дохленький, а дошленький
берет места купейные…
Тупейные художники!
Поэты тупейные!
Цыганские романсы допеваем —
отупеваем!
В очереди нажим:
погоня за туфлями…
Не бреют бритвы, не режут ножи —
затуплены!
Философ постигает пустоту пусть —
так велит Тупость!
В воскресенье,
понедельник,
вторник,
среду,
четверг,
пятницу и субботу — пение.
Отупение!
Убирайте комнату почище-ка —
вызываю точильщика!
Может, заключит кто пари:
навострятся ли тупари?
РЕЗЕПОВКА
Сквозит березняк над овражной рытвиной,
поник львиный зев, расточив благодать…
Деревушка-игрушка, с горы твоей
пол-России видать!
Демонстрируя яркость под солнцем,
режет взоры озер слюда…
В бронхи всасывается с подсосом
окружающая среда.
А хмельна-то она, а чиста-то!
Обезножим, но не уйдем.
Растеклось буреночье стадо
в травном небе Млечным Путем.
По непаханому распадку
хорохорятся воздуха,
и, свища бичом, грудь нараспашку,
ходит хриплый мат пастуха.
«Как вам наша грязишша ндравится,
растуда ее, рассюда?»…
Кому каторга, кому здравница
окружающая среда.
Есть тут музыка ветра в поле
и подпольные «Метрополи»:
у вдовы-самогонщицы Нинки
тоже можно пропиться до нитки!
И оплошина за оплошиной
низвергают душу на дно…
Здравствуй, рай, матюгами обложенный!
Знать, другого нам не дано.
Спать ложась без биде и ванны,
я стократ помолиться рад
на подарок Матрены Ивановны
из расхищенных царских врат.
Ты прости, Иоанн-апостол,
что живем, все молитвы тая,
что ты нами вслух не опознан,
что поругана церковь твоя.
Крепнет нитка тропа искомой
в забурьяненный мир исконный.
Вновь под платье кресты надеты.
Ишь, опомнились, ищут правду как!
Ослепленные деды
исцеляются в правнуках!
Небо шлет грозовые ливни,
отмывая земные язвы,
и по всей окоемной линии
возрождается утренник ясный.
А когда в деревнях за околицами
у тумана свиданье с зарей,
золотятся опята кольцами,
обручая меня с землей.