на Монмартре,
где вам не «встать» кричали, а «бонжур»,
чтоб загнанному быть к ядреной матери,
чтоб клеить,
рисовать
за абажуром
абажур,
которым поживится гражданин начальник…
Вы эксплуатируете дикцию, молчальник.
Вы демонстрируете пластику, распластанный.
Ну что поделать с ярлыком, раз пластырный?
«Шпион»!.. Пятьдесят восемь… Десять…
В Москве не москвовать,
в Одессе не одессить,
зато уж в Канске, в клубе для чинов,
творя из флегмы живчиков,
говорунов из молчунов,
вы в «Бесприданнице», в «Старинном водевиле»
неудивляющихся удивили.
К сортиру странствуете скользкими мостками
вы — доколесной эры пешеход…
А солнце красит мир оптимистичными мазками…
А от червонца остается рублик,
то бишь год…
Вот в этом-то году,
на этих-то мостках
нас свел режим, всегда и всюду правый,
меня, мальчишку с муравой в мозгах,
и вас, чья голова возвысилась дубравой…
Вы кончили на дне,
я начинал со дна.
Мы в спорах забывали эту разность.
Беда соединила нас одна…
Одна разъединила радость:
мне вышел срок,
и вам остался год…
Но что-то странное случилось хмурым утром:
кем вы затолканы в этапный бритый скот,
каким приказом дальновидно-мудрым?
Близка свобода!
Так зачем в Норильск?
На риск?
Где долгосрочные короткосрочно дохнут?
У сильных право — это старый догмат.
И десять лет спустя
им не предъявишь иск.
Проклокотал на даче красный кочет:
«Освобождать виновного не след!
Во глубину его, чтоб стерся след,
в такую, что и в год прикончит!»…
Отторгнут человек от человека.
Но в памяти и через четверть века
оттиснут утра давнего эстамп:
свободный одиночка и этап…
Спят дали в солнечном одеколоне…
Один я в пустоте,
а вы один в колонне…
Нам только до себя, нам не до толп…
Я к жизни, а вы к смерти топ да топ…
Вас нет. А я пишу о вас потомку.
Во мне порой живете вы подолгу,
уча приобретений не искать.
Любое зло любую жизнь изгадь —
моя доцепенеет, не изгадясь,
лишенная приманчивых искательств.
Лицом всё каменней,
а голосом всё камерней,
держу желания в строгорежимной камере.
В деснице жадность, как в слепом магните:
приобрети вещичку да и гладь…
Николай Александрович,
помогите
не бесталанно драму доиграть!
ДЯДЯ МИША
Памяти М. ЧУЖАНОВА
Человек без отчества.
Звали дядей Мишей.
Как же мне оживить его хочется —
с «козьей ножкой», махрою дымившей!
Как он выглядел, другом проданный?
Гололобо. Усато.
Растопорщился ватник продранный.
Расцвела заплатка у зада.
Отчего ж ты, судьба-ворожейка,
в час беды не жалела
руки тульского оружейника,
мозг русского инженера?
Что сболтнул он в начале войны?
«Наша армия не экипирована»…
До чего ж сквозь решетку вольны
люди и огоньки перрона!
До чего ж тяжело — в пустоту
с бесполезной слезой на скуле!
Ты растопишь слезой мерзлоту,
чтоб поставить Норильск на скале…
…Всё прошло.
Одуревшую душу прожгло
шомполами уколов и пункций.
Нервы скручены, как баранки.
И в Особом лагерном пункте
я делю с дядей Мишей
вагонные нары в бараке.
Наш вагон на пути тупиковом
для постылой стоянки прикован.
Мы на холод и голод не сердимся,
научились в рваньё одеваться.