...На пятый день мирной забастовки в город, по приказу владимирского губернатора, вступили два батальона — 700 человек! — пехоты и сотня казаков. Через сутки — еще казачья сотня. Все предприятия оцепили. Через две недели приступили к постылой работе...
За калиткой послышались — шлепали по грязи — шаги. Андрей кинулся туда.
— Почему один? — спросил Никиту, и Волков, не удивившись, что Андрей здесь, ответил:
— Не схотел доктор. Говорит, до утра потерпит отец, а там пускай в больницу является, невелик барин. Как отцу-матери об этом сказать-то...
— Давай вместе, — сказал Андрей.
Тело Ивана Архиповича вытянулось на лавке, в изголовье оплывала тонкая свеча.
— Только ты за ворота — он и преставился, — ровно, без слез, как о чем-то совсем обыкновенном, объяснила Прасковья Емельяновна сыну. — К мертвому, вишь, доктора-то звал, к мертвому...
Бывало и пострашней...
«Возмутительный и в то же время характерный для наших порядков случай произошел на Полушинской фабрике. Одна работница очень сильно захворала; она не раз заявляла о своей болезни и просила отпуска — поправиться здоровьем, но получала отказ. Когда однажды, уже совсем больная, она обратилась с тою же просьбой, ей пригрозили расчетом. На слова, что нечем кормиться, был короткий ответ: «Черт бы тебя ободрал, дохни». Шатаясь, пошла она с фабрики, но, задыхаясь, села на лавке, а минут через пять умерла; об этом доложили табельщику. Тот, испугавшись, тотчас же оповестил всю фабричную администрацию, и вот собравшаяся стая, с целью выгородить себя из этой истории, придумала гнусную вещь: написала отпуск для лечения, положила его в карман покойницы и отправила ее в больницу».
«Искра», 1 октября 1902 года
Во дворе Бубновых прытко, сильно пробивалась тимофоевка, по ней так славно, так ласково бежать босиком к колодцу. Едва сгоняло снег, Андрей мылся до пояса чуть зеленоватой студеной водой. Поливал обыкновенно из ковшика брат Николка, сам он, завидуя, на такое омовение отважиться не мог.
В хорошую пору года родился Андрей, в конце марта. Накануне по неписаному народному календарю — Василий-парник, Василий-солнечник, Василий-капельник. Всегда к этому дню пригревает, льются с крыш веселые, звончатые струйки, падают, дробясь, перестарки-сосульки, и, если солнышко покажется в кругах, значит, быть урожаю. А нынче и вовсе теплынь, и раньше прошлогоднего отметил Андрей обливанием из колодца наступление весны — в свой день рождения, в восемнадцатилетие, принял, как он выразился, очередное «святое крещение».
А в самом деле крещен был младенец во субботу светлой седмицы, и, как у гоголевского Башмачкина, выпадали в ближайшие дни по святцам заковыристые всякие имена: Протолсон, Пасикрат, Евсевий, Евлогий, Иакисхол. Пользуясь правом от прозваний таких отказываться, велел Сергей Ефремович окрестить Андреем — в память святого, князя Андрея Боголюбского, а по-гречески, знал родитель, обозначает «мужественный». Бубнов же старший во всякие божии предопределения, как уже сказано, верил и потому имя выбрал неспроста.
Надо признаться, что поначалу Андрей имя свое не очень оправдывал, был хиловат и плаксив, боялся, как Володя ни поддразнивал, спрыгнуть с крыши погреба, простужался от сквозняков. Но, вычитав однажды про детство Александра Суворова, а затем и о Рахметове, решил себя закаливать. Правда, на голых досках, тем более на гвоздях, не спал, но вместо пухового покрывался тканым, дерюжным одеялом, в комнате ходил босой, форточку, к неудовольствию Николки, не затворял и, начав с холодных обтираний памятной весною 1898‑го (после той забастовки!), обливался у колодца, ни к чему особенному себя еще не готовя, а так, ради телесного здоровья. И в постели не залеживался, поднимался спозаранок.
Сейчас вдобавок близились переводные экзамены, их препорядочно: и закон божий, и языки — русский, немецкий, английский, история, математика, физика, естественная история, черчение, рисование... Только по гимнастике и пению экзаменов нет. А если б и были... На всех аппаратах не робеет — и на турнике, и на шведской стенке, и на кольцах, и через деревянного, кожею обтянутого коня прыгнуть — пожалуйста. Даже Тоня, Володина жена, хвалила, глядючи, как на турнике упражняется, а уж Тоня понимает, на курсах знаменитого Петра Францевича Лесгафта училась. С пением — хуже, медведь на ухо наступил, но, как и многие лишенные музыкального слуха, Андрей петь любил.