Стачки гремели по всей стране.
Революция продолжалась.
Никогда еще общественная жизнь России не была столь напряженной и противоречивой.
Восстал броненосец «Потемкин» — это был, по ленинской оценке, новый и крупный шаг вперед в развитии революции. Неслыханное в империи событие: целая воинская часть взбунтовалась против царя. Несмотря на неудачу, «броненосец «Потемкин» остался непобежденной территорией революции и... перед нами налицо несомненный и знаменательнейший факт: попытка образования ядра революционной армии» — писал Владимир Ильич. Следом начались вспышки протеста на других кораблях и в армейских частях.
6 августа обнародован царский манифест и положение о выборах в законосовещательную Государственную думу, ее прозвали булыгинской «в честь» автора проекта, министра внутренних дел Булыгина. Подавляющая часть населения — трудящиеся города и деревни, женщины, военнослужащие, учащиеся — избирательных прав не получала. Большевики расценили проект как маневр, рассчитанный на раскол революции, призвали бойкотировать выборы.
23 августа правительство подписало Портсмутский договор с Японией, унизительный, позорный. Россия лишалась южной части Сахалина и Курильских островов. Она потеряла 400 тысяч человек, угробила около трех миллиардов рублей. Зато царизм теперь, завершив бездарно проведенную империалистскую войну, мог развязать себе руки для борьбы против революции. Войну затевали, чтобы революцию предотвратить, войну заканчивали, чтобы наступать на революцию.
Царизм готовил наступление.
Большевики это понимали и готовились дать отпор.
В октябре Бубнова послали в Московский комитет для установления связей и для того, чтобы договориться о помощи оружием. Зашевелилась «черная сотня», оружие было крайне необходимо. Но знал бы Андрей, к какой беде приведет доставка револьверов сюда...
Первым делом отправился в Петровско-Разумовское: где сейчас находится МК — не знал, надо было повидаться с Глебом Томилиным. Оказалось, занятия в институте давно прерваны, как и в других высших учебных заведениях. Воистину «все смешалось в доме Романовых».
Дожидался Глеба.
Судьба схлестнет их летом 1922 года, когда Бубнов будет руководить агитпропом ЦК, а Томилин жалко цепляться за левых эсеров, — тогда придется драться в открытую... «Я не признавал и не призна́ю никогда права одних людей судить других за убеждения, — говорил тогда Бубнов. — Мысли — неподсудны. И я не смею утверждать, будто и мы, большевики, до революции, после нее, — все до малой малости делали правильно, непререкаемо, безупречно. Нет, мы спотыкались, мы ошибались, мы, поправляя других, поправляли себя. Но мы старались всегда — только вперед. Чего-то, быть может, в частностях не понимали и мы. Но вы, эсеры, не поняли главного. И нас рассудила история».
Но это было потом. Пока Глеб — товарищ, друг, и Андрей ждал его в их комнате, в нумерах института, листал полузабытые книги: учебник статистики, пособие по геодезии, курс химии... Казалось почти невероятным, что это было, что сейчас кто-то может думать всерьез о каких-то геодезических инструментах, о химических символах, о законах статистики... Его сейчас интересуют одни законы — развития общества. И одна статистика — революционная: сколько было стачек, сколько в них участвовало, чего добились...
Около полуночи ворвался наконец растрепанный Глеб — о том, что Андрей здесь, сказал внизу сторож — и сразу, будто вчера только расстались, выпалил наиважнейшую новость: выпустили из Таганской тюрьмы Грача, просидел пятнадцать месяцев, с женой только через проволочную сетку в комнате свиданий разговаривал, а через два-три часа после освобождения уже в МК, — вот человек, подумай, представь!
Проговорили долго, а наутро были в Техническом училище в Лефортове — Немецкой слободе. Училище не аристократическое, и неспроста городской комитет большевиков обосновался там. Глеб со всеми здоровался, хлопал кого-то по плечу, распоряжался, советовал, — он, чувствовал Андрей, себя здесь понимал за одного из главных. Насчет оружия договорились быстро: привезут. Баумана повидать не удалось: митинговал. Андрей решил на следующий день возвращаться домой.
Божиею милостью, Мы, Николай Вторый, Император и Самодержец Всероссийский, Царь Польский, Великий Князь Финляндский, и прочая, и прочая, и прочая.