Что вся власть должна перейти к Советам — это ясно, говорил Ленин. И переход власти к Советам, говорил он сейчас, означает на практике вооруженное восстание. Отречься от него значило бы отречься от главного лозунга большевизма и от всего пролетарского интернационализма вообще...
С удивительной настойчивостью, думал Бубнов, подчеркивал Владимир Ильич положения Маркса о правилах восстания как искусства, как особого вида политической борьбы: не играть с восстанием, а идти до конца, собрать большой перевес сил в решающем месте, в решающий момент, действовать с величайшей решительностью, наступательно, ибо оборона есть смерть вооруженного восстания, стараться захватить неприятеля врасплох, — смелость, смелость и еще раз смелость.
А у нас, говорил Ленин, с начала сентября намечается какое-то равнодушие к вопросу о восстании, время значительно упущено. Тем не менее вопрос стоит очень остро и решительный момент близок. Политически дело совершенно созрело для перехода власти.
Он выдвигал задачи совершенно конкретные, технические, как он выразился: о комбинировании главных сил, о выделении самых решительных элементов — «ударников», рабочей молодежи, революционных матросов — для захвата и удержания важнейших пунктов и объектов, он подчеркивал: надо сочетать искусство и тройную — да, тройную! — смелость, он выдвигал лозунг — погибнуть всем, но не пропустить неприятеля. И снова, снова повторял: промедление — смерти подобно!
Два часа Ленин говорил, смахивал с бритого подбородка пот, сбросил назойливый парик, расстегнул пиджачок, потом его повесил на спинку стула, расхаживал по комнате — искал проймы жилета, чтобы заложить палец, а жилета и не было, косоворотка, — и Бубнов, следя за каждым жестом и вслушиваясь в каждое слово Ленина, думал о том, что, видимо, наступает решающий, воистину решающий момент, неспроста же Владимир Ильич покинул подполье, неспроста...
Поводом для восстания Ленин считал областной съезд Советов Северной области и явную подготовку второй корниловщины, по сообщению из Минска. Он прочитал заранее подготовленную, продуманную до мелочей, написанную без малейших помарок резолюцию, — Андрей Сергеевич видел в его руках этот тетрадный листок. Резолюция содержала в себе оценку международного положения (нарастание революционной ситуации в Европе, угроза мира империалистов с целью удушения русской революции), военного положения (несомненное решение буржуазии, Керенского и К° сдать Питер немцам, подготовление второй корниловщины), внутриполитической ситуации (приобретение нами большинства в Советах, крестьянские волнения)... И в качестве вывода:
«Признавая таким образом, что вооруженное восстание неизбежно и вполне назрело, ЦК предлагает всем организациям партии руководиться этим и с этой точки зрения обсуждать и разрешать все практические вопросы...»
— Владимир Ильич, — сказал Зиновьев, — у нас доставало времени поговорить и поспорить, я высказывал свою точку зрения, вам со мною вольно было не согласиться. Я апеллирую к Центральному Комитету. Вы говорите, что за нас уже большинство в России и большинство международного пролетариата... Вы лишь выдаете желаемое за действительное, Владимир Ильич, и это огорчительно, потому что, если ваша позиция станет известна не только нам, но и широким слоям партии, найдутся горячие головы, кинутся за вами — на собственную же погибель, на погибель революционного дела...
Бубнов взглянул на Владимира Ильича. Тот встал, покачался с носков на пятки, хотел было потеребить несуществующую бородку, провел ладонью ото лба к затылку.
— Так-с, так-с, — молвил Ленин скороговоркой, — архилюбопытно, товарищ Зиновьев. Что ж, как говаривали неглупые люди, древние римляне, audiatur et altera pars — следует выслушивать и противную сторону. Найдутся ли еще представители таковой?
— Найдутся, — откликнулся Каменев, он сидел рядом с Зиновьевым. — Григорий абсолютно прав, восстание преждевременно, его ждет заведомое поражение, Владимир Ильич, и не решительное, как вы определяете, наступление, но, коли уж пользоваться военной терминологией, оборона до созыва учредительного собрания, и там...
— Оборона? — живо подхватил Ленин. — Слышали, слышали мы такие речи, дообороняемся до того, что Керенский и корниловцы сдадут Питер немцам. Вы говорите об упадке революции? Кадетские зады повторяете, господа! (Ленин не удержался и в запале назвал обоих оппонентов господами, видимо думая при этом и о кадетах.) Это не упадок революции, а упадок веры в резолюции. Массы требуют от нас дела, а не слов, победы в борьбе, а не разговоров, мы до того можем доиграться, что нам заявят: и большевики не лучше остальных, мы им выразили доверие, а они действовать не сумели! Потерять с таким трудом завоеванное доверие, не воспользоваться им для блага масс — что может быть страшнее? Лучше уж тогда прямо выйти на митинги, признаться в своей беспомощности...