— Совершенно верно, — подтвердил Сталин, он стоял в дверях и пускал трубочный дым в прихожую, — при Ленине курить никто себе не позволял, знали его нетерпимость к этой, «простите, батенька, наивреднейшей и наибессмысленнейшей привычке». — Совершенно верно, — повторил Сталин. Свердлов — он вел заседание — спросил недоуменно: что, собственно, верно? Ты о чем, Коба?
Сталин пыхнул трубкой, он любил озадачивать собеседников: произнесет вводную, неожиданную фразу и замолкнет, пускай подумают-погадают, к чему он клонит.
— Я имею в виду, — сказал Сталин, по-кавказски растягивая слова, — что совершенно правильно говорит товарищ Ленин. Революции сейчас более чем когда бы то ни было нужны джигиты, а не... — Он опять сделал паузу, выразительно повел взглядом на Зиновьева и Каменева.
Прения вели безо всяких формальностей. Урицкий не преминул пошутить: вот никто не спрашивает разрешения и не ждет, а берет слово, когда считает нужным, так и власть надо брать. Посмеялись. Затем выступал Бубнов.
Суть своей речи он повторил и пятью днями позже, на закрытом заседании Петербургского комитета. Общая оценка настроения, которую дал товарищ Ленин, в данный момент такова: приближаемся к развязке, кризис назрел, события начинают развертываться, мы втягиваемся в схватку с силами, идущими против нас, мы стоим накануне выступления...
Такими словами он говорил на заседании ПК, а здесь, в узком кругу, высказывался много резче, Зиновьеву с Каменевым и от него досталось. Однако оба стояли на своем.
Для руководства восстанием решили выделить Политическое бюро, в его состав кроме Ленина, Бубнова, Сталина, Сокольникова, Троцкого предложили... Каменева с Зиновьевым. Как говорится, volentem ducunt fata, nolentem trahunt — желающего судьба ведет, не желающего — тащит.
Высказывались все, и не по разу, продолжалось заседание около десяти часов, чуть не до утра. Хозяйка дома, Галина Константиновна, едва успевала разливать в объемистые чашки крепчайший чай, хорошо, что было два самовара: один начинал остывать — вносили другой.
Расходились в четвертом часу. Галина Константиновна уговаривала всех ночевать, комфорта особого не обещала, но ведь и в худших условиях доводилось... Особенно убеждала Владимира Ильича, он отказался наотрез:
— Что вы, что вы, и так сколько беспокойства принесли, да и Надежда Константиновна встревожится, и Маргарита Васильевна — речь шла о Фофановой; в ее квартире, на Сердобольской, остановился Ленин. — А вот Свердлова и Дзержинского, — продолжал он, — если можно, приютите, им добираться дальше всех...
Понятно, что имел в виду Ленин: обоих названных мучила чахотка. Феликс Эдмундович заупрямился было, тогда Ильич спросил:
— Прикажете решение ЦК выносить по этому поводу?
Остались. Осталась и Коллонтай — не отпускать же ее в такую глухую пору.
— А вас я, Владимир Ильич, к Маргарите Васильевне, хоть убейте, а тоже не пущу, — с твердым финским акцентом сказал Рахья. — И решения ЦК не потребуется, оно уже есть, мне поручено вас оберегать. Заночуете у меня, тут пять — семь минут ходьбы. А Надежду Константиновну я предупредил.
Разговаривали уже на улице, сыпал мелкий, такой уж питерский, дождик.
— А, да-да, — рассеянно проговорил Ленин в ответ Рахье; он смотрел вслед удалявшимся Каменеву и Зиновьеву и, похоже, слов Эйно Абрамовича толком и не расслышал. — Знаете, — сказал он, обращаясь к Бубнову и Рахье, — это весьма и весьма огорчительно — терять друзей. Плеханов, Мартов, теперь вот они... Но я надеюсь, ни Григорий, ни Лев еще не потеряны для революции. Я думаю, они еще опамятуются.
Он сейчас не был ни вождем, ни решительным, готовым к сражению бойцом, ни тем собранным, словно бы никогда не поддающимся унынию и растерянности Лениным, он был сейчас просто Ульянов, просто человек, искренне огорченный непониманием двоих единомышленников, их ничем не объяснимым протестом, когда и спорить-то, казалось, было не о чем, столь ясна обстановка. Он смотрел им вслед, смотрел недолго — фигуры под одним зонтиком скрылись в дождливой мгле.
— Пойдемте, Владимир Ильич, — заторопил Рахья. — Промокнете окончательно, и время позднее.
— Уже раннее, — сказал Ленин, вздохнув, посмотрел опять в сторону, где скрылись те двое. — Может, еще одумаются, — повторил он.
Да, конечно, ему и в голову не приходило, до какого предательства, до какого неслыханного штрейкбрехерства докатятся Зиновьев и Каменев через неделю, выболтав в «Новой жизни» все планы партии, которые должны были храниться в строжайшей тайне.