Москва. Общегородская конференция фабрично-заводских комитетов приняла решение о Красной гвардии, о борьбе за власть Советов.
18 октября, пятница. Петроград. На заседании Предпарламента министр иностранных дел Терещенко клянется в верности «союзникам»: война закончится тогда, когда они согласятся...
Распространены листовки Петроградского избирательного комитета меньшевиков-оборонцев: «Родина в опасности!.. И в эти грозные, решительные дни распространяются слухи, что где-то подготовляется выступление, что кто-то призывает рабочих и солдат сорвать революционный мир и порядок... Большевики и сбитые ими с толку невежественные рабочие и солдаты бессмысленно кричат: «Долой правительство! Вся власть Советам!»»
14 октября, суббота. Петроград. На явочной квартире Ленин встречается с руководителями партии и Военной организации при ЦК РКП(б). Обсуждаются вопросы подготовки вооруженного восстания, в том числе и вопрос о Военно-революционном комитете (ВРК).
Москва. Областное бюро РСДРП(б) целиком поддержало ленинскую резолюцию, принятую на заседании ЦК 10 октября.
Иваново-Вознесенск. Обновленный руководящий состав партийного комитета заявил о готовности поддержать вооруженное выступление в центре.
15 октября, воскресенье. На заседании Петербургского комитета РСДРП(б) по докладу члена ЦК Бубнова обсуждаются практические задачи восстания. Только на Обуховском заводе в Красную гвардию записалось две тысячи человек, имеется 500 винтовок, пулемет, бронеавтомобиль.
Крупнейший нефтепромышленник, «русский Рокфеллер», кадет Лианозов заявил: «Революция — это болезнь. Раньше или позже иностранным державам придется вмешаться в наши дела... Все нации должны понять, насколько для их собственных стран опасны большевизм и такие заразительные идеи, как «пролетарская диктатура» и «мировая социальная революция»... Впрочем, возможно, такое вмешательство не будет необходимым. Транспорт развалился, фабрики закрываются, и немцы наступают. Может быть, голод и поражение пробудят в русском народе здравый смысл».
Голова болела непрестанно, немилосердно, болела даже во сне. Хорошо еще, что он не потерял способности мгновенно засыпать. Но пробуждался он с тою же неутихающей головной болью, с постоянным насморком — питерский климат сказывался. И с утра не хотелось есть.
Последнее обстоятельство — не по времени, странное. Петербург, да и вся европейская часть России — в Сибири было получше — голодная. В обеих столицах выдавали сейчас по две осьмушки дурного хлеба на душу, спозаранку за этими жалкими осьмушками выстраивались «хвосты», — слово это в России недавно вошло в обиход. «Давали» — тоже новое слово — «давали» еще воблу, селедку, немного пшенки. Папенька жаловался в письме: на базаре хлеб и мясо вздорожали с начала года втрое. Андрей Сергеевич улыбнулся, прочитав, — это ли страх; а вот когда нет ни за какую цену... Может начаться настоящий голод, и помощи ждать неоткуда, не от кого...
Он возвращался с заседания Петербургского комитета, — комитет не переименовали, он по старинке назывался Петербургским. Доклад Бубнов сделал короткий, зато в прениях говорили много, — митинговать все разохотились, подумал он, усмехаясь. Понять можно: сколько веков молчали... Сам он многословием не отличался, да и приучил себя к лапидарности — иной день приходилось выступать по четыре-пять раз.
Последние месяцы, с того дня в середине марта, когда они с Валерианом Куйбышевым вернулись из несостоявшейся ссылки, с этапа, в Самару, были похожи на — он поискал сравнение — на мелькание «туманных картин» в руках умелого манипулятора «волшебным фонарем». Несколько дней в Самаре. Вызов в Москву — стал членом бюро Центрально-промышленной области и членом исполкома Московского Совета. Поездки в родной Иваново-Вознесенск (не бывал там с похорон маменьки — скончалась в 1913‑м. Находился в Харькове, в ссылке, попрощаться с маменькой не отпустили, пришлось нелегально, успел только на панихиду, и прямо при выходе из церкви задержали «фараоны», даже на кладбище не позволили, отконвоировали к поезду). Митинги в Кохме, в Тейкове, в Шуе, опять Москва и следом — Питер. Даже забывал порой, в каком городе находится, машинально садился не в тот трамвай; велев извозчику везти на Моховую, и очень удивлялся, очутившись возле Московского университета, — ему нужна была другая Моховая, питерская. Все профессиональные революционеры жили так, не один он, и Бубнов преотлично понимал состояние Ленина, о котором, посетив Ильича в Разливе, рассказывал Серго, — томится в вынужденном безделье. Впрочем, какое безделье, тот же Серго говорил, что Ленин там, в шалаше, писал объемистый труд по теории государства... Но понять Владимира Ильича легко: он рвался к живому делу, к сиюминутным действиям, поступкам, решениям, к общению с людьми — рвался к тому, к чему рвались все они, профессиональные революционеры.