— ...Ничего, товарищ, не беспокойтесь, лучше пригласите связного от Обуховского...
...Вповалку, через несколько отсюда комнат — с каждого завода, из каждого полка и отдельного батальона, едят ту же пшенку, дымят, ждут, пока понадобятся, тогда — кто пешком, кто на самокате, кто на трамвае...
...Обвешанном людьми снаружи (как только не сваливается с рельсов, как только двигается); дуют без маршрутов, куда народу побольше, туда и везут, вчера Гриша Чудновский рассказывал: надо было поскорей в Смольный, велел вожатому свернуть, тот свернул, повез, — правда, пришлось револьвер ненароком из кармана...
...Казанского собора, соседство, кажется, не слишком пристойное для собора, но коммерция есть коммерция, хоть и плохонький синематограф, но битком всегда, крутят ленту, итальянскую какую-то мелодраму, и публика ломится — удивительно устроен человек...
— ...Кого пошлем? Да, пожалуй, Словатинскую, из секретариата, она шустрая и притом похожа на работницу, ее не задержат, да, конечно, лучше через Надежду Константиновну. Какой разговор, безусловно, пора Ленина вызывать сюда, сколько ж ему сидеть как под домашним арестом, да, пора, Феликс, пора, Коба, вполне согласен...
— ...Интересно, очень интересно, товарищ. Как, повторите, пожалуйста? Вы точно записывали? Почти стенографически? Любопытно... Значит, государственный преступник Ульянов-Ленин все еще подлежит арестованию, говорит Керенский? Значит, они предпочитают быть убитыми и уничтоженными, но жизнь, честь и независимость государства не предадут? Храбры же господа... Как говорят на Украине, не хвались, идучи до рати, а хвались, идучи...
— ...Слушай, Благонравов, уйми прыть и не занимай попусту аппарат, и другим звонить требуется, тебе сказано — получишь приказ...
— ...Извините, мадам, и попотчуйте своих воспитанниц валерьянкой и чем-нибудь еще успокоительным, со своей стороны, безопасность их гарантирую...
— ...Собираются? Что ж, пускай заседают? А? Пускай заседают, ананасов им подкинь и рябчиков... Не понял, говоришь? Частушка такая появилась... Думаю, последний раз собрались эти «министры-капиталисты». Ты готов, товарищ Овсеенко? Ну и молодцом...
— ...На Петроградской, в Народном доме? И будет петь сам Шаляпин? Завтра, в среду, двадцать пятого, в половине седьмого пополудни? «Борис Годунов»? Разрешаю. И, говоришь, все билеты распроданы? Забавно... Разрешаю...
— ...К Тер-Арутюнянцу, да, комендант, да нет, не комендант (совсем голову мне заморочили), комиссар Кронверкского арсенала, скажете — я распорядился. А почему, собственно, так поздно получаете винтовки? Торопитесь, медлить нельзя...
— «...Его высокому превосходительству господину товарищу гражданину Ленину...» Это надо ж так ухитриться потитуловать...
— ...Пытаются не выполнять? Пригрозите расстрелом. Да, да, расстрелом. От имени комитета. Ничего, я беру ответственность...
— ...Да узнал, узнал я тебя, положи трубку. Случилось? Да нет, не случилось, а... пришел Владимир Ильич. Ну и что, а почему нельзя прямым текстом? Хватит, поконспирировали... Вешай трубку, некогда...
«К гражданам России!
Временное правительство низложено. Государственная власть перешла в руки... Военно-революционного комитета...»
«Товарищи! Рабочая и крестьянская революция, о необходимости которой все время говорили большевики, совершилась».
В. И. Ленин.
Комиссар железнодорожных узлов А. С. Бубнов послал по железнодорожному телеграфу телеграмму: «Всем, всем, всем... Революция победила в Петрограде.
Член Военно-революционного комитета А. Бубнов».
...Под утро 27 октября, в пятницу, когда закрылось последнее заседание съезда Советов, когда разошлись делегаты — кто домой, кто на заводы, в полки, кто на вокзалы в надежде уехать поскорей, разнести по стране известие о победе, — когда, разбредясь по разным комнатам Смольного, прилегли на час-другой вздремнуть члены только что выбранного ВЦИК и остались дежурить у аппаратов большевики, взявшие власть, когда даже Феликс, проверив караулы, отправился отдохнуть — ему, коменданту, отвели выгороженный где-то закуток, — когда не слышно было нигде перестрелки, а часовые взбадривали полешками усталый костер на брусчатке у парадного крыльца, когда матрос, глянув на изморенного, чуть не шатающегося от усталости комиссара в кожанке, отломил край липкой буханки, протянул молча и комиссар горбушку взял, сунул в карман кожанки, — Бубнов задержался на ступенях главного входа, от горбушки, подаренной матросом, так и не откусив.
По бокам, меж колонн, стояли на турелях пулеметы«максимы», костровый блик метался по мостовой, и, кажется, в костре пекли картошку. Есть не хотелось. На душе было странно пусто, было очень пусто на душе. После расскажет ему Станислав Станиславович Пестковский: знаешь, было мучительное напряжение, вот оно, жданное десятилетиями, свершилось — и вдруг ощущение пустоты...