Но в последнее время отношения меж друзьями сделались какими-то напряженными. Сперва — после похорон отца — стал угрюмым и неразговорчивым Никита Волков, потом, как бы глядя на него, присмирел и бойкий Сенька. Все чаще они уходили вдвоем, оставив Андрея на берегу или опередив по дороге. Сколько ни пытался Андрей выяснить, что, собственно, случилось, оба отмалчивались или переводили разговор на пустяки.
Вот и сегодня...
проговорил Андрей, наступила пауза, и, чтобы как-то снять напряженность, Андрей сказал первое пришедшее на ум:
— Удивительно жить на свете, право! Вот и солнышко, и вода, и земля пахнет... Чем она пахнет? Землей, наверное...
Он и внимания не обратил, как Никита и Сенька переглянулись, одинаково покривились, — ничего не заметил, покуда Волков не сказал придавленно:
— Землей она, слышь, пахнет... Ты бы на фабричном дворе обнюхал, чем она воняет.
— Андрей Сергеич воспитания нежного, им та вонь вовсе ни к чему, — подхватил Сенька.
— Да вы что, белены объелись? — Андрей даже подскочил, облепленный песком.
— Белены не белены, — сказал Никита, — а разговору этому рано иль поздно, а быть. Ты, Андрей, неплохой парень, это понятно. И читал побольше нашего, и от брата, наверное, много слыхал. Только вот какая получается закавыка. Ты говоришь — неправильно, дескать, если рабочие будут бороться только за то, чтобы свою жизнь улучшить, от фабрикантов уступок добиться. Вот и листовку мы печатали, не стал я тебе тогда возражать, а я с ней не согласен. В нашей бы шкуре посидели, похлебали пустых щей. Поди, каждый день мясо трескаешь, кашу с топленым маслом, пироги всякие-разные. Вам, господам, хорошо талдычить: революция, революция, долой самодержавие... А мастеровому бы синичку в руки, не журавля в небе. Уж там царь или не царь, Бурылин не Бурылин — зарабатывать бы дали, пожрать бы вволю. А про всякие государственные перевороты — это вы толкуйте, господа...
— Да какой я господин, опомнись, Никита!
— А то нет? — вступил Сенька. — Папаша твой с кучером раскатывает, серебряная цепь на пузе. Два дома у вас, и холуев сколько в горницах? Пятеро, поди? Чего молчишь?
— Холуев у нас нет, — сказал Андрей неуверенно. У нас... кучер, да. И нянька старая. Горничная, кухарка...
— Во-во! — Сенька обрадовался. — Четверо, значит?
— Так ведь у нас семья-то какая, — совсем жалко — сам понимал, что жалко, — принялся оправдываться Андрей.
— Гляди, семья у них! — Никита притворно захохотал. — А у рабочих не семьи, что ли? И матери с ребятней не сидят, на фабриках спины гнут. А, да с тобой толковать... Сытый голодного не разумеет.
Выпалив это, Никита достал кисет, подумал, протянул сперва Андрею — не хотел, видно, полного разрыва. Андрей понял, закурил «трубку мира», хотя к табаку питал отвращение. Над Талкою возвышались облака, вода казалась зеленоватой. Таловые кусты — не от них ли название речки? — неслышно пригибались, окунали в струю сизые ветки.
Понемногу все трое успокоились.
— Зря нападаешь, — сказал Андрей. — Дети родителей себе не выбирают. Что прикажешь — из дому, что ли, уходить? Надо будет — уйду, а пока в том не вижу необходимости. Хотя бы реалку закончить надо. А что касается главного — кругом ты неправ. За копейку борьба — это и есть копеечная борьба. Хорошо, была стачка у Калашникова. Ну, добились кой-чего. Штрафы снизили, баню хозяин обещал выстроить. А на прочих фабриках и заводах как было, так и осталось. И еще поглядим, как на покров обернется дело.
— А как обернется? — вставил Сенька, он отличался непостоянством, переимчивостью, легко соглашался, легко подхватывал. — Как всегда, бумажонки вывесят: снижаются расценки, поскольку зима, день, мол, короче. Хошь — оставайся, хошь — на все четыре стороны. У ворот «запасных» из деревни полным-полно. А непокорных и сами хозяева запросто вышибут.
— Вот и получается, что я верно говорю, — сказал Бубнов. — Не за мелкие уступки драться надо — за главное. А пока не все рабочие грамотны и сознательны, пока главного-то еще и не поняли, тут вот и нужны образованные пропагаторы из интеллигенции.