Фрунзе молчал рядышком, на бревне, курил почти непрестанно и тоже, наверное, прислушивался к этой тишине, а может, и нет, может, она и не удивляла его.
Однако в те же часы наверняка Михаил думал о том же самом, что и Андрей и он спросил без всяких вступлений — то ли спросил, то ли сказал утвердительно:
— Знаешь, что меня больше всего удивило у вас? Я ведь знаком с Питерской, отчасти с Московской организацией. Там рабочие, даже самые активные и талантливые, передовые, ну как бы сказать, тушуются перед интеллигенцией, и партийных руководителей там из числа рабочих мало, интеллигенты преобладают. А у вас в организации человек, сказал Афанасьев, примерно четыреста, интеллигентов же — ты да еще вроде один... Наверно, по всей России подобного не сыщешь. Здесь пролетариат сам творит свою жизнь, непосредственно, без сторонней помощи, другие группы населения в том и не участвуют.
— А у нас их и нет, других-то групп, — сказал Андрей. — В том и особенность нашего Вознесенска. Плохо это или хорошо — жизнь покажет.
— Думаю, тут однозначно и не ответить, — продолжал размышлять Михаил. — С одной стороны, конечно, однородная социально масса, и даже территориально плотна, локоть к локтю, не разбросана, как в столицах, всколыхнуть куда легче, через пять минут известно, что́ на какой фабрике случилось. И никто не мутит головы, не тянет в разные стороны, словно в басне дедушки Крылова. Ни меньшевиков тебе, ни эсеров, ни разных там «легальных марксистов» и прочих. Это все так. Но и союзников нет. И окружение... как на острове...
— Окружение действительно сложное, — согласился Бубнов. — Шуя, Кохма, Тейково... Промышленность, однако, некрупная, рабочих мало. В деревнях разнобой: одни стремятся в город либо на отхожий промысел, таких большинство. Психология уже отчасти не крестьянская, нет цепкой хватки за матушку-землицу. Но психология еще и не рабочая. Я уверен: крестьяне требований наших не могут еще понять, не поймут, да и за исконные интересы вряд ли будут драться: город манит, им здесь кажется легче, хоть какой-никакой, а верный заработок.
Помолчали. Рассыпался полицейский свисток, ему отозвался другой. Рявкнул паровозный гудок — ночами на Москву шли редкие товарные поезда. Неподалеку спросонок невпопад проголосил петушишко, но спохватился, клича не повторил, остальные не отозвались.
— Давай-ка спать, — сказал Андрей. — Ты уж не ходи к Черникову, ляжем на сеновале, рано вставать, я сейчас одеяла принесу.
Старым способом — приставной лесенкой — в мезонин. Вернулся скоро, сказал:
— Я еще на кухне провианту прихватил кое-какого. И матушке записку оставил, чтоб переполоху не было, уйдем ведь рано.
Дверь скрипнула, на крылечке забелело. По кашлю Андрей тотчас узнал Владимира. И тот увидел их, подошел, босой, в нижней сорочке.
— Не спится, вьюноши? — спросил он. — Мировая скорбь замучила? — Вгляделся в Михаила, спросил: — Простите, не имею чести...
— Мой коллега, — ответил Андрей. — Погостить приехал. Не к нам.
— Так-с, — сказал Владимир, не протянул руки, даже имени спросить не пожелал.
Присел на бревно, по-стариковски покряхтывая, закашлялся. Сказал подчеркнуто книжно, декламационно так:
— «Пока свободою горим, пока сердца для чести живы, мой друг, отчизне посвятим души прекрасные порывы!» М‑да... Души прекрасные порывы. И душат. И весьма успешно. И будут душить, господа.
— Шел бы ты, Володя, спать, — сказал Андрей мягко, брата он жалел.
— Гонишь? — спросил Владимир, не обиженно и не гневно — никак. — А бывало-то...
— Бывало, да, — не удержался Андрей. — Было, да сплыло.
— Слыхал я, что́ у вас наутро.
— Вот и шел бы с нами.
— Нет, я свое отходил, попытайте вы теперь.
На пахучем сеннике, под густое похрапывание жеребца Васьки, под тихий шорох народившейся листвы они спали молодым и счастливым сном.
В психологии существуют понятия: общая и специальная одаренность. Первая проявляется в овладении любыми видами деятельности, для успешного осуществления которых необходимы лишь определенные умственные качества. Вторая связана с конкретными видами деятельности: бывает одаренность литературная, математическая, музыкальная, техническая и так далее.
Никакими особыми, специфическими дарованиями Андрей Сергеевич Бубнов от природы отмечен не был. Пристрастия, увлечения — это да, любил стихи, любил деревья и всяческое зверье, знал толк в живописи и в музыке, но сам не рисовал и слуха был лишен.