— Тихо, вы! Дайте человеку досказать! — перекрыл кто-то всех басом.
— Хорошо, товарищи, — сказал Андрей. — Не станем сейчас говорить о царе. Но вот товарищ Тарасов зачитал вам двадцать шесть требований, выставленных представителями всех фабрик и заводов города. Были на сходке и ваши, бурылинские. Вы согласны с этими требованиями? Кто согласен, поднимите руки.
Подняли, кажется, все. По крайней мере большинство.
— А если так, сейчас — не к станкам, а расходитесь по домам. Завтра утром собираемся на Воздвиженской площади. Нас много, и не удастся фабрикантам устоять перед нашим напором!
Расходились молча. По всему чувствовалась какая-то растерянность. Наверное, думал Андрей, слишком диковинным, непривычным кажется выйти на площадь всем миром, ведь раньше каждая фабрика и каждый завод бастовали отдельно, вели переговоры с управляющими, хозяева редко показывались перед стачечниками. Забастовка может провалиться: не заметно приподнятости, решительности, похоже, что изверились, не надеются больше ни на что. И почему не сошлись на Талке? И куда подевался Балашов, почему не подождал его, Андрея?
У ворот окликнули:
— Андрей Сергеевич, минуточку.
Приближался Бурылин, высокий, плотный, в отлично сшитом сюртуке. Он казался моложе своих пятидесяти трех, лишь походка тяжеловата.
Протянул руку.
— Здравствуйте, Андрей Сергеевич. Рад вас видеть.
В умных коричневых — как у ирландского сеттера — глазах Андрей не увидел ни усмешки, ни гнева, словно бы ничего и не произошло. Только вот обратился Бурылин необычно, по отчеству, — он ведь знал Андрея с пеленок.
Сомневаюсь, что рады, хотелось сказать Андрею, однако на вольный тон с Бурылиным не решился, в детстве называл дядей Митей, лишь после — Дмитрием Геннадьевичем, относился почтительно. Поэтому Андрей вежливо, с обычной приветливостью поздоровался. Бурылин, как равного, взял под локоток. Да‑а... Видят полицейские, сторожа видят. Поползут слухи: мол, на сходках бунтарские речи говорит, а после с фабрикантом под ручку прогуливается. Но и тут не отважился отстраниться.
— Знаешь, Андрейка, — давним, домашним тоном заговорил Бурылин, как бы продолжая прерванный разговор. — Я сегодня бессонницей маялся, — наверное, старость приближается. И принял я окончательное и бесповоротное решение: года через три, как только пополню собрание свое художественное, хочу приобрести полотна импрессионистов, — тогда заказываю лучшему архитектору проект, строю музей и передаю все коллекции в дар городу.
Андрей посмотрел на Бурылина с интересом: нет, он врать не будет.
— Что ж, достойное намерение, — ответил Андрей и, с некоторым над собою усилием отбрасывая привычно почтительное отношение к «дяде Мите», продолжал: — Однако ж, Дмитрий Геннадьевич, не находите ли вы, что роду нашему, точнее, рабочим, которых вы собираетесь облагодетельствовать, пока что важнее другое, а именно...
— ...укороченный рабочий день, заработок, жилье и прочее? — с несвойственной ему живостью подхватил Бурылин, они шли теперь по улице, и Дмитрий Геннадьевич то и дело приподнимал шляпу: ему кланялся чуть ли не каждый встречный. — Ты это хотел сказать? Понимаю. Но ты помнишь ли, Андрюша: не хлебом единым?..
— Да. Не хлебом. Но и хлебом, в первую очередь. Даже поговорка на первое место все-таки хлеб ставит, — говорил Андрей, забыв о первоначальной стесненности в разговоре.
— Хлеб хлебом, верно, — продолжал Бурылин, — но я убежден, что путь к возвышению русского народа лежит не через житейские подачки, но через приобщение его...
— ...к великим достижениям цивилизации? — непочтительно перебил Андрей.
— Послушай, Андрейка, — сказал Бурылин устало, — я все понимаю: молодость, юношеский задор. Слушал я тебя, смотрел на рабочих. Не убедил ты их. Вот посмотришь, завтра выйдут на работу как миленькие, а если пятак прибавлю — бегом побегут. И не явятся они на вашу сходку, выпьют сегодня по случаю негаданного выходного и по гудочку — марш-марш!
А что, если он прав, думал Андрей, что, если прав? Не собрались на Талке ведь сегодня. И как там, на других заводах?
— Извините, Дмитрий Геннадьевич, — сказал он. — Мне придется вас покинуть.
— Сейчас, — отвечал Бурылин. — Андрюша, скажи мне как старшему, как другу твоего батюшки, — ты о нем-то, к слову, подумал, ему-то каково за тебя тревожиться, мало ему одного Володи? — ты мне скажи, неужто и в самом деле полагаешь, будто вы чего-нибудь добьетесь? Да ничегошеньки, поверь. Уж на что Франция, страна цивилизованная, с нашею не сравнить. Сколько там Парижская коммуна просуществовала? Два с половиною месяца, помнится.
— Что ж, — сказал Андрей, — может быть, сейчас и не добьемся. Но помяните и вы мое слово, Дмитрий Геннадьевич, помяните...