Жестом попросил Андрея присесть, тот глянул на часы, времени в обрез, однако несколько минут можно.
— И как, от государя императора депешу об отречении еще не доставили вам? — спросил Владимир.
— «Легко быть остроумным, когда ни к чему не испытываешь уважения», — ответил Андрей прочитанными где-то словами, хотел было встать, поскольку говорить в таком духе смысла не видел, но брат его остановил.
— Послушай, Андрейка, — сказал он совсем по-иному, — тут папенька рвал и метал: и на сходке тебя видел, и третью ночь ты дома не спишь, вижу, взялся за революцию всерьез. Снова спрашиваю: ты понимаешь, чем это грозит тебе?
— Был ведь такой разговор, — отвечал Андрей, — к чему повторяться? Мне вот жаль тебя, был ты настоящий, а сейчас...
— Ладно, — прервал брат и взялся за палочку — опять выстругивать.
Обедом покормила маменька, и она, видно, тоже не хотела встречи сына с Сергеем Ефремовичем, суетилась, плакала, совала деньги. Андрей ее обнял, говорил бесполезно-утешительные слова, маменька его перекрестила и, как все матери на свете, наказывала себя поберечь.
Георгиевская улица оказалась перекрытой, городовые никого не пропускали, губернатора ждут, пояснил Андрею какой-то встречный. А начальство-то, значит, изрядно встревожилось, если сам господин губернатор припожаловал.
Егермейстер высочайшего двора, действительный Статский советник Иван Михайлович Леонтьев, в парадном мундире, при орденах, восседал рядом с Дербеневым в открытой, запряженной парою коляске, впереди скакал начальник фабрично-заводской полиции Колоколов, по бокам «желтые», здешние казаки, в городе их мало кто боялся, свыклись, и существовали они больше для декоративности. Замыкал кавалькаду Кожеловский, он в седло садиться не любил, знал, что выглядит при этом как собака на заборе, выезжал, по обыкновению, в пролетке.
О встрече этой Андрей рассказал Афанасьеву, тот, задумчиво расправив пятернею бороду, подтвердил: похоже, быть грозе. Отец ошибся: губернатор Леонтьев, хоть и блистал генеральскими отличиями и орденами, ничем иным не блистал — ни разумом, ни прозорливостью, ни решительностью. Своей должностью, весьма самостоятельной, тяготился и с нетерпением ждал скорой — по возрасту и выслуге — отставки, единственною заботой его было дослужить без помех и начальственного неудовольствия.
Однако один серьезный шаг Леонтьев сделал: приказал вслед за собой послать в крамольный Иваново-Вознесенск еще два батальона пехоты и сотню донских, весьма рьяных, казаков.
Воскресный день пятнадцатого мая изобиловал событиями большими, малыми, весьма разнообразными и противоречивыми.
Утром, когда Андрей по уже заведенному обычаю торопился на площадь — там сегодня предполагалось услышать ответ заводчиков на предложенный рабочими способ переговоров, — его окликнули:
— Господин Бубнов...
Голос незнакомый, юношеский, ломкий, робковатый. И в самом деле, принадлежал он пареньку лет семнадцати-восемнадцати, невысокому, обыкновенного вида. На кого-то похож, а на кого — не сообразить.
— Да, — сказал Андрей. — Ты чего хотел?
— Не признали, ага? Петька я, Никиты Волкова брат.
Скажи на милость, как подрос. У Волковых после той, окончательной, размолвки Андрей не бывал, а Петьку помнил совсем сопливым.
— Здравствуй, Петр свет Иванович, эк вымахал, — по-взрослому, снисходительно одобрил Бубнов.
— А я к вам от Никиты, — продолжал парень. — Он хочет с вами повидаться, дело, говорит, есть.
— Какое?
— Не знаю. Никита у нас теперь больно секретный стал, он ведь в городской управе писарем служит.
Гм, это новость. Любопытно. На кой, однако, ляд понадобилась Никите встреча? Провокация? Или совесть в нем заговорила, помочь намерен?
— Хорошо. Завтра вечерком у нас на задах, пусть не через калитку, а забором.
В полдень, не таясь, от Владимирского тракта по городу ладными рядами на мелкой рыси проследовала казачья сотня, за нею два линейных батальона, командиры — с шашками наголо.
В два часа пополудни, все на той же Талке, собралась партийная группа.
Специально большевистский центр по руководству забастовкой не выделяли, он сложился как бы сам собой: всех — четыреста с гаком — партийцев каждый раз не соберешь, и понятно, что по уговору каждый вечер приходили «закоперщики». Никому из членов организации, конечно, не препятствовали, если по своей инициативе явится, но многолюдных собраний решили не устраивать: слишком стремительно раскручивались события, лишние дебаты — помеха.