Я бреду в гостиную, где на диване сидит Анна.
— Доброе утро. — Она берет мою руку в свою. — Что я могу для тебя сделать?
— Ты ничего не можешь сделать, — говорю я ей правду, глядя прямо в глаза. — Ничего, что бы ты ни сделала, не облегчит мою боль.
— Я знаю это. Но могу же я что-нибудь сделать, просто чтобы… — Ее глаза блестят от слез.
Я отрицательно качаю головой. Не знаю, что сказать. Я не хочу, чтобы мою боль облегчали. Для меня существует только сейчас, и я не могу представить, что будет потом. Не могу представить, что будет вечером. Я даже не знаю, как переживу следующие несколько минут, не говоря уже о следующих нескольких днях. И, тем не менее, никто и ничто не сможет мне сейчас помочь. Что бы Анна ни делала, как бы усердно ни отдраивала мой дом, как бы ни была со мной нежна, что бы ни делала я сама — приняла бы душ, пробежалась по улице нагишом, выпила все запасы спиртного в доме — Бена мне не вернет. Его не будет рядом. Его больше никогда не будет рядом со мной. Боже, может, я и не смогу пережить этот день. Если Анна не останется приглядывать за мной, я не знаю, что с собой сделаю.
Я сажусь возле подруги.
— Ты можешь остаться здесь. Мне не станет от этого легче, но я не доверяю себе. Просто останься со мной. — Мне так страшно, что я даже не в состоянии заплакать. Лицо и тело одеревенело.
— Не волнуйся. Я здесь. Я с тобой и никуда не уйду. — Анна притягивает меня к себе, обняв рукой за плечи. — Может, поешь? — спрашивает она.
— Я не голодна. — И, наверное, никогда уже не буду. Что это за чувство такое — голод? Не помню.
— Я знаю, что ты не голодна, но тебе нужно поесть, — настаивает подруга. — Подумай, чего бы тебе хотелось? Всё, что угодно. Неважно, вредно это или дорого. Всё, что угодно.
Обычно на подобный вопрос я бы, не задумываясь, ответила: Биг-Мак. Раньше я бы никогда не отказалась от Биг-Мака, огромной порции картошки фри и внушительной горсти конфет с арахисовым маслом. Мои вкусовые рецепторы ничуть не привлекали деликатесы. Я не жаждала ни суши, ни шардоне. Слюнки у меня текли от картошки фри и кока-колы. Но не сейчас. Сейчас съесть Биг-Мак для меня было всё равно что съесть степлер.
— Я ничего не хочу. Ни куска не смогу в себя впихнуть.
— Тогда, может быть, поешь супа?
— Нет.
— Но ты должна сегодня поесть. Пообещай мне, что обязательно поешь позже.
— Обещаю, — отвечаю я, зная, что ничего есть не буду. Я лгу, не имея ни малейшего желания сдержать данное обещание. Какой прок в обещаниях? Как можно ожидать от других, что они сдержат слово, когда мир вокруг настолько изменчив, бессмыслен и ненадежен?
— Тебе нужно сегодня сходить в похоронное бюро, — говорит Анна. — Хочешь, я им позвоню?
Я киваю. Это всё, на что я способна. Поэтому только это я и делаю.
Анна звонит по своему мобильному в похоронное бюро. Оказалось, что я должна была позвонить им еще вчера. Я слышу, как администратор недовольна тем, что мы «опаздываем». Подруга ничего мне не передает, но, судя по ее тону, ее неприятно отчитывают. Пусть они выскажут свое недовольство мне. Пусть только попробуют. Я с радостью наору на эту наживающуюся на чужой трагедии свору.
Анна отвозит меня в бюро и припарковывает машину на уличной стоянке. Под зданием есть гараж, но за каждую четверть часа там берут по два с половиной доллара. Совсем озверели. Я отказываюсь пользоваться услугами жадных придурков. И это, кстати, не имеет никакого отношения к моему горю. Ненавижу тех, кто взвинчивает цены. На знаке написано, что стоянка бесплатна для тех, у кого на парковочном талоне будет стоять печать из «Похоронного бюро Райта и его сыновей». Представляю себе эту картинку: «Да, мы бы хотели, чтобы вы подготовили его к прощанию. Кстати, не поставите сюда печать?». Ужас.
Я смотрю на себя в боковое зеркало. Мои веки опухли, глаза покраснели, щеки покрыты розовыми пятнами, влажные ресницы слиплись. Подруга протягивает мне свои большие солнцезащитные очки. Надев их, я выхожу из машины. Бросив напоследок еще один взгляд в зеркало, я ощущаю себя — одетую в деловой костюм, с крупными солнцезащитными очками на глазах — Жаклин Кеннеди. Может быть, каждой женщине хочется где-то и в чем-то быть Первой леди Америки, но только не той, что хоронит своего мужа.
У парковочного автомата Анна обшаривает свои карманы, но не находит ни одного четвертака.
— Черт. Совсем мелочи нет. Ты иди, а я тут разберусь, — говорит она, направляясь к машине.
— Подожди. У меня есть мелочь. — Я открываю свой кошелек, достаю монетки и кидаю их в автомат. — К тому же, боюсь, без тебя я не справлюсь. — Я снова плачу, и из-под очков, стекая по щекам, капают слезы.
ЯНВАРЬ
Когда мы сели в машину Бена и он спросил меня, готова ли я к приключениям, я ответила: «да».
— Я имею в виду: к настоящим приключениям, — уточнил он.
— Готова!
— А что, если эти приключения в часе езды отсюда?
— Если за рулем будешь ты, то я не против. Хоть и теряюсь в догадках, чем таким там заманивают, из-за чего стоит ехать в такую даль.
— О, положись на меня, эта вкуснятина того стоит, — уверил меня Бен и завел мотор.
— Ты — сама загадочность, — поддразнила его я.
Он и бровью не повел. Протянул руку и включил радио:
— Музыка и помощь с навигацией, если что, — на тебе.
— Ладно, — согласилась я и тут же включила радиостанцию NPR4.
Салон заполнили тихие монотонные голоса.
— Так ты одна из этих? — покачал головой Бен, улыбнувшись.
— Я одна из этих, — ответила я. С гордостью, а не стыдом.
— Я должен был догадаться. Не могла же такая красавица, как ты, быть без единого изъяна.
— Не любишь ток-шоу?
— Да не то чтобы не люблю. Просто отношусь к ним как к посещению стоматолога. Свою задачу они выполняют, но радости от этого — ноль.
Я расхохоталась, и Бен перевел на меня взгляд. Он смотрел на меня достаточно долго, чтобы это стало небезопасно.
— Эй! Смотри на дорогу, Казанова! — воскликнула я. Казанова? Откуда это слово? Я выражаюсь в точности как мой папаша.
Бен мгновенно перевел взгляд на дорогу.
— Прости! — весь из себя сосредоточенный извинился он. — Безопасность прежде всего!
Он выключил радио, как только мы свернули на скоростную автостраду.
— С меня хватит новостей о пробках на дорогах, — объявил он. — Будем развлекаться старым-добрым способом.
— Это каким же?
— Разговорами.
— Ааа.
— Узнаем побольше друг о друге. Как давно ты живешь в Лос-Анджелесе?
— Пять лет. Переехала сюда сразу после университета. А ты?
— Девять. Переехал сюда как раз за высшим образованием. Похоже, мы окончили универы в одном и том же году. Где училась?
— В Итаке. Мои родители учились в Корнельском университете5 и хотели, чтобы я пошла по их стопам, однако после экскурсии по Корнелу я поняла, что Итакийский университет мне подходит больше. Пару месяцев я слушала медицинский курс, а потом осознала, что не имею ни малейшего желания становиться врачом.
— А почему ты до этого думала, что хочешь быть врачом?
Мы мчались по автостраде, и Бену уже не требовалось сосредотачивать всё свое внимание на дороге.
— Мои родители — врачи. Мама — главврач в городской больнице, отец — там же нейрохирург.
— Нейрохирург? Звучит грозно, — заметил Бен.
— Он вообще грозный мужчина. И мама тоже не проста. Они не обрадовались тому, что я сменила специализацию.
— О, они у тебя из тех, кто и дома начальник? Да еще и трудяги?
— Трудяги каких поискать. Только я не такая. Я работаю для того, чтобы жить, а не живу для того, чтобы работать. Мне нравится принцип: отработал свое — отдыхай и радуйся жизни.
— Но их это не устраивает?
Я пожала плечами.
— Для них жизнь — это работа. Не удовольствия. Не радость и смех. Даже не любовь. Только работа, и всё. Думаю, отцу большую радость приносит не спасение жизней, а нахождение на вершине постоянно развивающейся и меняющейся области. Наверное, для моих родителей жизнь в какой-то степени заключается в прогрессе. Библиотечное дело и рядом не стояло с передовыми науками. Но что они могли поделать? Они мало мной занимались. В общем, когда я сменила специализацию, это стало для нас всех… переломным моментом. Им больше не нужно было притворяться, что они меня понимают. Мне больше не нужно было притворяться, что я хочу того же, чего хотят они.