— Коротенькая эта история — жизнь, я тебе скажу. Даже такая длинная жизнь, как моя. Как будто и долго тянется, а ничего толком ни сделать, ни обдумать не успеваешь…
Аляна погладила ее руку и весело сказала:
— Скоро ребята вернутся, отвезут вас в больницу. Всех кумписов еще переживем!
Юлия усмехнулась, соглашаясь:
— Вообще-то я не хрупкой породы… Если жизнь и собиралась меня погладить, то чаще всего надевала для этого рукавичку из ежовой шкурки… Но ты не приставай ко мне с докторами и больницами. Может, они меня ненадолго и вылечат, не знаю, но жизнь все равно прошла… Это как ночь. Еще темно и птиц не слышно, а уже чувствуешь утренний ветерок перед рассветом.
Длинная-предлинная дорога позади, а впереди еще один поворот, и вот уже моя калитка. И когда берешься рукой, чтоб ее отворить, хочется оглянуться назад: как там, на лугах, покачиваются одуванчики? И кто из людей помашет тебе на прощание?..
Когда я думаю, что же я скопила за свою жизнь, мне кажется, у меня в руках два узелка: в одном ненужные и плохие дела моей жизни и все ее ошибки, а в другом хорошие дела… Один такой, вроде большого бельевого узла, а другой чистенький да маленький, вроде того, в котором берешь себе в поле обед: горбушку хлеба, пару яичек и щепотку соли в бумажке…
Юлия помолчала, глядя удивленными, блестящими глазами вверх, на закопченный потолок батрацкой избы, и вдруг громко сказала:
— Твой муж… — Аляна вздрогнула и вся напряглась. — Он, наверное, ни разу не был в церкви. А много ли найдется на свете людей, не пропустивших ни одной службы в костеле и достойных развязать шнурки на его обуви?.. И сколько я встречала прилежных молельщиков, у которых совесть такая… что если ее начнут отмывать, то в светлой райской реке вода сделается как у стока кожевенного завода, где рыбы всплывают брюхом вверх…
Юлия, судорожно стискивая руку Аляны и улыбаясь чуть насмешливой, неясной улыбкой, прошептала:
— Если это правда… что рай и ад… И судят людей по делам их… Ох, как спокойно я бы сейчас умирала, будь я уверена… что попаду туда, где он…
Она замолчала, коротко и часто дыша. Глаза не закрылись, только стали невидящими.
Хозяйка шепотом позвала Аляну, и та, глотая слезы, пошла с нею вместе перетаскивать тяжелые бидоны с плещущим внутри молоком.
Пора было отправлять подводу в город.
Глава тридцать четвертая
Всю ночь поезд невыносимо медленно тащился по недавно восстановленному пути — к морю. В вагонах было темно и жарко. На каждой станции стояли подолгу, и Аляне казалось, больше они никогда уже не двинутся дальше.
Лежа у нее на коленях, Степа томился от духоты, сбрасывал простыню и страдальчески морщился во сне.
Станкус, которому нужно было выходить на маленькой промежуточной станции, задумчиво смотрел в темное окно, поставив ногу на свой чемодан и облокотившись о колено. В чемодане лежал серый, в елочку, добротный костюм, который он вез в подарок отцу. Сам он был в старой гимнастерке и солдатских сапогах.
На рассвете поезд остановился у перрона городка, где погиб Ляонас. За пустынной платформой виднелась речка, затянутая туманом, и неясные очертания моста, того самого, около которого на утином островке пряталась раненая Аляна. Теперь издали доносилось то нараставшее, то затихавшее стрекотание невидимого трактора. Куры прохаживались по станционному палисаднику.
Хорошо зная, что думают об одном и том же, Аляна со Станкусом смотрели в окошко до самого отхода поезда, не обменявшись ни словом.
От следующего полустанка было всего километров десять до хутора, где до сих пор жили родные Ляонаса.
Аляна подозревала, что Станкус собирается навестить их даже прежде, чем своих стариков, но не заговаривала об этом, выжидая, что будет.
Они уже подъезжали.
— Ну, вот я и приехал, — сказал Станкус, поднимаясь. — Надо повидать, как там что…
— Я хотела бы вместе с тобой поехать, — сказала Аляна.
— Я знаю. Да я-то отпускной, а ты в командировке… А хорошо бы тебе тоже когда-нибудь их навестить. Может быть, сейчас для них и радости другой нет, как поговорить про него…
— Ты молодец, что едешь к ним, — сказала Аляна. — Я все боялась тебя спросить, как ты решил.
— Какой там молодец! Это я для себя! Мне самому — рот до чего нужно поговорить, все рассказать про него. Мне тоже, может, легче станет…
Станкус, наклонившись, поцеловал горячую щеку спящего Степы и, подняв чемоданы, стал пробираться к выходу, переступая через ноги спящих.
Переполненный пассажирами поезд снова тронулся.