Выронив инструмент, Степан минуту лежал, полузакрыв глаза от боли, охваченный чувством облегчения, более всего похожего на счастье. Он вспомнил о людях, там, наверху, о плакавшем ребенке, и эта мысль тоже была счастьем. Он повернул фонарик к себе лампочкой и стал смотреть на свет. Ему представилось, что он тихонько проводит пальцами — не этими, окровавленными, перебитыми, а прежними, своими ловкими и чуткими пальцами — по головке этого ребенка, радостно изумляясь, до чего же она пушистая и маленькая. Такая же, как у сына… их сына.
Он не думал о том, что умирает, — не потому, что не понимал этого, а потому, что занят был более важным.
Не отрываясь он смотрел в яркий белый круг горящего фонарика и, даже не удивляясь тому, что ему удается охватить разом столько вещей, с наслаждением думал обо всем, что было его жизнью. Тревожно-томящее предчувствие счастья среди тумана на берегу озера и незнакомые города, где они никогда не жили, но где мечтали прожить все свои сто жизней, которые были у них впереди! И их башенка со скрипучей лестницей, куда морской ветер, наполненный солнцем, вдувает белую занавеску, и тепло нагретого солнцем пола под босыми ногами; шипение пены, и пересыпающиеся песчинки на дюнах, и Наташа Ростова, которая вошла и сказала ему: «Я вас люблю!..» Нет, не Наташа, — Аляна сказала, обнимая его на прощание: «Ты знаешь, я совсем в тебя влюбилась теперь опять! Я просто без памяти в тебя влюблена!» Шум моря, их первого в жизни моря, и что-то еще, главное… Что?.. Ах, да, этот шнур. Оборванный ядовитый шнур…
Маленький зигзаг красной проволочки гаснущего фонаря еще светился в темноте, и он смотрел на него не отрываясь.
Глава двадцать четвертая
«Будь она трижды проклята, эта война! — с горечью думал фельдфебель особой команды СС, сидя в подвале около своей подрывной машинки. — Какой смысл так воевать? Вначале, правда, это была война. Есть что вспомнить! А теперь? Да будь оно все проклято! Разве не подлость со стороны этой крысы на цыпочках, этого паршивого лейтенантика, оставлять его одного, в то время как вся рота с утра укатила на машинах?
К черту все фельдфебельские нашивки и бранденбургские марши, если дело кончается тем, что тебя запихивают в подвал, где ты сидишь и дрожишь в ожидании того, что тебя накроют русские солдаты!
К черту и французский коньяк и сардины, если за это надо так расплачиваться! Да и много ли мне всего этого досталось?! Нет уж, куда милее снова сажать брюкву в деревне! Ах, мирные грядки родных полей! Если бы можно было к ним вернуться!..»
Он чуть не вскрикнул от неожиданности, когда дверь отворилась и, стуча сапогами, по ступенькам в подвал скатился дежурный радист полевой рации.
— Есть!.. Есть!.. Сигнал есть: выполнять! — Он кричал это еще с лестницы и махал руками. Видно было, что в ожидании этого сигнала он тоже изнемог от страха и беспокойства.
Фельдфебель включил ток и прислушался. В ответ докатился глухой удар взрыва. Как будто слабовато для такого мощного заряда, но уж это не его дело. Обрывая провода, он подхватил машинку и бросился вслед за радистом наверх, во двор.
В машине, мчавшейся по уличкам городка, фельдфебель сидел, весь съежившись, оцепеневший от напряженного долгого ожидания в подвале.
Потом скорость бега машины, ветер в лицо и ясное небо стали оказывать на него благотворное действие.
Итак, приказ выполнен, и он остался цел. Когда тебе немножко везет, война — не такое уж плохое дело! Кем был бы он сейчас, если бы не война? Тупым деревенским мужиком. Мысль о брюкве наполнила его омерзением. Нет, настоящее дело для мужчины все-таки война.
Он расправил плечи и, пришлепывая губами: пум-пум-пуру-рум! — начал потихоньку напевать. Машина мчалась по пустынному шоссе. Слева тянулись какие-то болота, промелькнул длинный, похожий на сарай, придорожный трактир, потом пошли березовые перелески, какие-то ямы, опутанные проволокой колья и ржавые останки танков, сгоревших в первые дни войны, когда тут еще шли пограничные бои.
На пригорке у обочины дороги стояло и сидело около сотни солдат в глубоких немецких шлемах. Они повернулись и стали равнодушно смотреть на приближающуюся машину.
Вдруг фельдфебель встрепенулся и крикнул шоферу:
— Эй, зачем ты останавливаешь машину, осел?
Машина резко затормозила, и фельдфебель с изумлением увидел, как из нее, высоко поднимая кверху руки, проворно выскочил шофер. Прямо по шоссе, обходя загородивший дорогу танк, к ним навстречу шли два русских автоматчика. Автоматы они держали наготове, но видно было, что стрелять не собираются.
Фельдфебель с заранее поднятыми руками неловко вылез из машины и стал рядом с шофером.
— Господи, — шепотом сказал он, — что же теперь с нами будет?
— Ничего не будет, — злобно буркнул шофер. — Мне беспокоиться не о чем. Я шофер, а не разбойник. Мое дело водить машину, а не взрывать людей…
Люди, запертые в соборе, точно проходили длинный, изнурительный путь, — все, и слабые, и сильные, и дети, и старики. В начале пути были только испуг, тревога, растерянность; потом вспышки бурного отчаяния, минуты неизвестно откуда возникавшей надежды… А сейчас, в конце, лишь ясное предчувствие близкой смерти, неминуемой, бессмысленной.
Долгий путь был позади, и теперь, обессиленные, они уже не шли, а точно ползли, плелись, поддерживая друг друга, еле карабкаясь. Это были последние шаги перед концом пути.
Почерневшие от времени стрелки часов на башне собора вытянулись в одну линию и начали глухо бить. Это был момент, когда фельдфебель со вздохом несказанного облегчения включил наконец ток.
Глухой взрыв сотряс все вокруг, каменные плиты пола дрогнули, как от землетрясения, и мраморные святые качнулись в своих нишах. Дождь цветной штукатурки посыпался с купола. Закричали, забились дети. Отшатываясь от содрогнувшихся колонн, люди бросались бежать, сталкиваясь с теми, кто бежал им навстречу; некоторые падали на пол и закрывали лица руками, другие, обнявшись и зажмурившись, отворачиваясь от готовых рухнуть стен, ждали.
Старый органист стоял застыв, с воздетыми руками, точно надеялся удержать падающий купол. Оняле, изо всех сил вцепившись в платье Юлии, ревела во весь голос и, обливаясь слезами, целовала ее руки, а Юлия, стоя на коленях, торопливо целовала маленькие шершавые ладони Оняле и прижимала их к лицу, точно просила прощения…
Но вот шум начал стихать. Статуи святых, точно успокоившись, перестали качаться. Штукатурка перестала сыпаться, и люди почувствовали под ногами твердую землю.
И хотя они ничего не знали об исполнительном фельдфебеле, сумевшем взорвать лишь единственную небольшую авиабомбу, заложенную отдельно от других у самого входа в подвалы; хотя они ничего не знали о подкопе и перекушенном проводе, свисавшем сейчас над головой умирающего русского солдата Степана, — все почему-то поверили, что самое страшное уже позади…
Советские самоходки с пехотным десантом на броне, спустившись с Мельничного холма, вышли по шоссе на главную улицу и, с ходу выскочив на Соборную площадь, остановились: прямо у них на пути стоял весь измазанный в глине человек с измятым красным флагом в руках.
Офицер десантной роты спрыгнул на землю и пошел к нему навстречу.
— Да здравствует Армия Советская! — выкрикнул человек с флагом.
Офицер внимательно посмотрел на него и сказал:
— Спасибо! — и пожал ему руку. — Фашистов нет?
— Нет, — сказал человек. — Вот только этот костел минирован!
— Понятно, — кивнул офицер. — Саперы идут за нами.
Он заметил, что у высоких кованых дверей собора двое людей, тоже перепачканных в глине, возились с висячим замком.
— Там люди заперты, — объяснил человек с флагом.
— Ой, сволочь!.. — сморщился, как от боли, офицер и что-то крикнул своим солдатам. Автоматчик в развевающейся плащ-палатке, быстро перебирая кривоватыми ногами, взбежал по ступенькам и отстранил работавших у замка людей. Он стал боком к двери, наставил в упор ствол автомата и дал очередь, потом, с довольным видом наклонив голову, посмотрел на свою работу. Замка как не бывало.