Он чувствовал небывалую усталость.
«Не буду совершенно ни о чем думать, — решил он, — пока не выкурю сигарету. Как долго я ждал этой минуты, как мечтал о ней! И вот она настала, а у меня нет сил пошевелить рукой, я устал смертельно и со страхом думаю сейчас, что надо все начинать с самого начала, с разбитого корыта…
Да, опять все сначала. Собирать людей, узнавать новых, стараться понять, что у них на душе…
Что можно было успеть за эти считанные месяцы советской власти в Литве перед войной? Люди расчистили поле и сделали первый посев. И едва стали подниматься ростки всходов, их снова надолго втоптали в землю фашистские танки. Люди измучены, напуганы, голодны, многие сбиты с толку, другие озлоблены и ожесточены. Водокачка в городе взорвана, даже воды нет…
А я устал сейчас, как собака. Я мог бы лечь и проспать трое суток подряд, а потом поесть и лечь снова…»
Матас попробовал вытянуть еще глоточек дыма из коротенького окурка, но сигарета догорела и жгла пальцы.
Он обернулся, чтоб выбросить ее за окно, и с удивлением увидел, что в нескольких шагах от него, за заборчиком исполкомовского палисадника, столпилось человек десять мужчин и женщин.
Вероятно, все время, пока он тут сидел и курил, они так вот и стояли прямо против окна и наблюдали за ним. Чего доброго, и то, как он пузырьки с подоконника спихивал, тоже видели!
Встряхнувшись, он встал и поздоровался.
— День добрый, — ответили ему.
Пожилой человек без шапки, положив руки на колышки ограды, дружелюбно добавил:
— А мы глядим, что такое? В исполкоме окна отворяют. Кто-то, значит, появился. Оказывается, вот кто! С приездом, товарищ председатель!
Лицо у человека было как будто немножко знакомое. Завязался общий разговор, который, конечно, сейчас же свернул на то, чего не хватало сейчас жителям города: хлеб, вода, свет… Матас все время старался и никак не мог вспомнить, откуда он знает этого человека без шапки. Наконец он не выдержал и спросил, где они виделись?
Человек уклончиво усмехнулся, пожал плечами и сказал:
— Мы вас тут от дела разговором отвлекаем. До свидания, пока… Приступайте, значит, председатель, поскорее.
Он кивнул на прощание Матасу и махнул рукой, точно давая знак всем остальным расходиться…
Оставшись один, Матас отошел от окна и сел на железную койку, задумавшись.
«Вот собрались под окном какие-то люди, которые меня помнят. Вроде даже не прочь утвердить меня в должности: „Приступайте!“ — говорят. Не потому же, что я такой симпатичный и так много сделал им хорошего. Я в их глазах только исполнитель некоторых справедливых дел и разумных перемен, какие произошли за короткий срок перед войной в этом маленьком городке… Добросовестный исполнитель, не больше… Но когда посредственный музыкант играет людям Чайковского, люди все-таки слышат гения!..»
Взвизгнула стремительно открываемая калитка, и быстро, почти бегом, пройдя двор, человек взбежал на крыльцо.
Матас обрадованно вскочил, бросился навстречу, и в коридоре, едва не столкнувшись, они с Чесловасом остановились, точно собираясь с силами, а потом долго, яростно и молча трясли друг другу руки.
— Товарищ комиссар, обедать! — крикнул Стан-кус, высовываясь из двери в конце коридора, где помещалась кухня.
На плите бурлил, пуская струю пара, громадный ротный чайник и, выстроившись в ряд, стояли четыре солдатских котелка.
— Садись, садись! — говорил Матас, подталкивая к столу Чесловаса.
Старшина молча выхватил откуда-то из угла еще один котелок и, на ходу, в один момент разделив четыре скудные порции на пять, со стуком выставил котелки с разогретыми консервами на стол.
Сидя рядом с Матасом, Чесловас левой рукой, не глядя, подцеплял на ложку волокнистые кусочки тушеного мяса и торопливо жевал, а правой быстро писал огрызком карандаша в истрепанной записной книжке. И Матас с волнением следил, как одно за другим на клетчатом кусочке бумаги возникали имена. Некоторые он узнавал уже по первым буквам. Против одних имен Чесловас ставил черточку и две буквы: «уб». О многих погибших товарищах Матас и сам знал, когда и как они погибли. Но иногда это было совсем неожиданно. Возникало знакомое, хорошее, живое имя, и вдруг появлялось тире, и все было кончено. А он-то думал, что вот-вот отворится дверь, и этот человек войдет!..
Вот еще одно имя. Вот уже последняя буква… Матас не отрывает глаз от кончика карандаша, и тут, вместо тире, на бумаге возникает птичка.
— Этого ты сейчас же можешь взять к себе на работу. Очень хорошо себя показал.
Матас припоминает славного, однако же ничем не выдающегося работника исполкома. Кто бы мог думать?! Впрочем, глупое рассуждение! А кто мог думать, что именно этот самый пожилой наборщик, семейный человек Чесловас, которого и в партию-то приняли всего за два месяца до начала войны, молча станет на место погибшего руководителя подпольного партийного комитета и сумеет провести своих людей сквозь все ловушки, облавы, провокации, не прекращая борьбы, и первым выйдет встречать на дороге советский танк?..
Кто-то громко протопал по коридору. В кухню вошла молодая полная крестьянка в мужских сапогах и с кнутом в руке.
— Приятного аппетита! — выпалила она таким тоном, точно выругалась. — Слух такой идет, будто председатель возвратился, а? — И, тут же узнав Матаса, крикливо продолжала: — Сидите, закусываете? А нас дерут, обдирают, скоро совсем убьют. Это правильно? Да?
— Кого дерут, кто дерет и как это дерут? — спросил Матас. — Садись вот сюда на лавку и объясни толком.
— Это вы можете здесь рассиживаться, а нам заседать некогда! — Женщина в сердцах щелкнула себя по сапогу рукояткой кнута и закричала еще громче: — Кто, кто! Партизаны мужиков грабят, вот кто!
— Тьфу ты!. — вскинулся старшина. — Да ведь никаких партизан уже нету!
— А нам что, легче, что нету, раз они все равно нас обдирают, без стыда, без совести! Повадились чуть не каждую ночь, дьяволы, хватают, что хотят, жрут, что хотят, а теперь еще объявили, что приедут с лошадью и борова увезут. Чего хотят делают, даже убить грозятся. А вам тут и горя мало!..
— Ах, сволочи, мать их так! — неожиданно выругался всегда сдержанный старшина.
Баба, оборвав на высокой ноте крик, живо к нему обернулась, мокро всхлипнула и удовлетворенно кивнула:
— Вот это правильные, мужские слова! А мой-то мужик все равно как тряпочный.
— Ладно, узнают у нас, какие партизаны бывают, — сказал Матас. — Значит, говорите, опять прийти обещались? Сколько же их там гуляет?
— Обещают… Бывает, трое, бывает, пятеро ввалятся.
— Разберемся, — твердо сказал старшина… — Делов-то! Разрешите, я прямо с ней поеду.
— Одному все-таки не годится.
— Мы с ним на пару, можно? — попросил Станкус.
— Ладно, возьми его с собой, — кивнул Матас.
Старшина достал автомат и спокойным движением руки остановил вскочившего Валигуру:
— А ты, ради бога, сиди. Что там их, взвод, что ли? Смотри лучше: вот здесь консервы лежат, вот кофий немецкий в банке. Хлеб… Пошли, хозяйка.
— А мужики у тебя живые на подъем, председатель, — сказала повеселевшая женщина, прощаясь с Матасом.
Старшина аккуратно уложил на дно телеги оба автомата, свой и Станкуса, и прикрыл их сверху куском холстины. Потом все трое, вместе с хозяйкой, уселись поудобнее и легкой рысцой выехали из ворот.
Матас с Чесловасом постояли на крыльце, глядя им вслед. В тишине мирно позвякивал к вечерней молитве колокол костела. Редкие слабые огоньки светились в сумерках на притихших улицах.
И вдруг Матас разом вспомнил, где видел того человека, с которым разговаривал через окно. Странно, что и тогда он был без шапки. За окном так же звонил колокол. Человек стоял прямо против Матаса, смотрел ему прямо в лицо и, пошатываясь от толчков и ударов в спину, с безнадежным, унылым упорством все повторял: «Извиняйте, пане германцы, только глаза мои не видали этого человека… Убейте, не видали!..» И как это он сразу не узнал его по голосу, как только он сказал: «С приездом, товарищ председатель!..»