— А ты один сумеешь?
— Конечно. Отчего же? Загоню в болото и утоплю. Не могу же я им экскаваторы оставить.
— Эх, — сказал Матас. — А так было хорошо у нас работа пошла… Ну, прощай. Счастливый путь.
— Счастливый будет, когда мы обратно будем возвращаться.
— Вернемся. Не мы, так другие…
— Правильно. А неплохо все-таки, чтобы это были мы! — Они крепко стиснули друг другу руки, потом обнялись и, почему-то постеснявшись поцеловаться — они очень недолго были знакомы, — расстались среди пыльной улицы, в сумерках, навсегда…
Дорогин вышел из города и знакомым путем направился к болоту, где стояли бездействующие экскаваторы.
Два человека лежали на соломе чердака в заброшенной сторожке, поглядывая через маленькое оконце с выбитыми стеклами. Тот, что был помоложе, здоровенный парень с толстой шеей, скучал и то и дело принимался зевать. Другой, постарше, все время был настороже.
Услышав шаги на пустынной дороге, он выглянул из окна и вдруг взволнованно задергался, торопливо отползая назад.
— Давай, давай, этого я узнал… Он нам годится… Скорей, давай! — шептал он, еле сдерживая нетерпение.
— «Давай, давай»! А сам назад пополз, — шепотом сказал парень. — Герой ты, пан Кумпис!
— Ну, давай, ты же солдат! — пихал его кулаком в бок Кумпис.
Парень, не отрывая глаз от идущего человека, потянулся рукой и подтащил к себе винтовку. Винтовка была старая, «Ремингтон» времен войны 1914 года, и вся жирная от смазки после долгого хранения в земле.
Человек прошел мимо сторожки, и теперь им видны были только его спина и затылок.
— Да ну!.. — торопил Кумпис.
Парень, с трудом различая мушку, подвел ствол снизу, как его учили в армии, и выстрелил. Человек послушно, молча упал.
— Вот как нас учили, — сказал парень и начал обтирать жирные руки о солому.
После выстрела, оглушительно ухнувшего в вечерней тишине, стало еще тише. Они долго лежали, боясь пошевелиться. Потом спустились по кривой лесенке и через кусты вышли к дороге.
Вокруг было тихо и пустынно. Они подошли к лежащему человеку, и парень, став на колени и прикрывая свет полою куртки, чиркнул спичкой, осветив лицо убитого.
— Пфуй! — сказал он удивленно и разочарованно. — Это же инженер. Он только болотами занимался… За каким чертом мы его стукнули?
— Я-то его сразу узнал, — сказал Кумпис. — Какое тебе дело, чем он занимался? Он русский, и хватит. И коммунист, конечно. Теперь долго разбираться некогда.
— Дурацкое дело, — сказал парень.
— Возьми у него пистолет. Где-нибудь тут, в кармане.
Парень ощупал боковые карманы, потом подсунул руку и потрогал задний карман брюк.
— Ни черта у него нет… Если бы я знал, что это он, не стал бы стрелять. Сам бы стрелял, если тебе нравится.
— Ты помалкивай, — сказал Кумпис. — Понял? Твое дело стрелять. А куда — это за тебя кто поумней будет решать. Пошли отсюда.
Шаги и треск кустов скоро затихли в лесу, и Дорогин приоткрыл глаза. Он очнулся в миг, когда ему осветили спичкой лицо, и смутно слышал весь разговор. Парень стрелял ему в затылок, но перебил позвоночник.
На рассвете он снова пришел в себя от воя собаки. Кто-то его ощупывал, о чем-то спрашивал. Он приоткрыл глаза и ничего не увидел.
А старый лесничий Казенас, стоя около него на коленях, все спрашивал:
— Кто же это сделал?.. Как же это с вами случилось? Товарищ начальник?..
Губы Дорогина долго шевелились беззвучно, прежде чем сумели невнятно проговорить:
— Вчера… Вчера надо было…
— Что?.. Ну, что надо?.. — мучительно силясь расслышать и понять, допытывался лесничий.
— Марина, я никогда не думал… — с невыразимым удивлением прошептал Дорогин. — Конечно, нельзя машины немцам… Я никогда не думал, девочка…
Прижимаясь колючей бородой к самому его лицу, Казенас, затаив дыхание, слушал до тех пор, пока не заметил, что губы Дорогина начали холодеть.
Глава двадцать восьмая
Пожарная машина с потушенными фарами, равномерно жужжа, мчалась по пустынному шоссе на восток. Люди на деревянных скамейках сидели стеснившись, прижимая к себе детей, придерживая непрерывно сползавшие от тряски чемоданы и узлы, молча терпя неудобства. Десять минут бега машины — это два часа ходьбы пешком. Полчаса на машине — это дневной переход для непривычного человека. А судьба беженцев решалась километрами, часами, иногда минутами.
Впереди их ждали лишения, бомбежки, отступающая армия, суровая справедливость скупых пайков, тяжелая работа, взаимная выручка, братство — все, что объединяется простым словом «свои».
И с каждым километром машина уносила их от того, что преследовало сзади: от концлагерей, унижений, рабства, смерти — от всего того, что называется словом «враги».
На крутых поворотах водитель на минуту включал фары, и после того, как они гасли, в глазах у пассажиров на несколько мгновений оставался случайно выхваченный из темноты деревенский дом со слепыми окнами или несколько сосен с обнаженными корнями на осыпающемся песчаном обрыве…
Машина круто пошла под уклон, из низины пахнуло речной сыростью. Еще раз вспыхнули фары, осветив деревянный мостик и две женские фигуры на нем.
Фары погасли, доски заиграли, как клавиши, под колесами, и машина, поддав газу, снова пошла на подъем, а в глазах у Генрикаса с ослепительной яркостью осталось то, что он успел увидеть. Одна из женщин, широкая и приземистая, шла прихрамывая, опираясь на перила моста, и тянула за собой спотыкающегося ребенка.
Другая, тоненькая, несла своего ребенка на руках, вся сгибаясь на одну сторону от его тяжести. Обернувшись на свет фар, она, ослепленная, зажмурила глаза, бесконечно усталым движением подняла руку, давая знак остановиться, и сейчас же безнадежно ее уронила, прежде даже, чем успели погаснуть фары.
И в этой неуверенно приподнявшейся и тут же упавшей руке женщины было что-то такое, от чего Генрикас, скрипнув зубами, заколотил кулаком в стену кабины и закричал:
— Стой!.. Стой, будь оно все проклято!
Водитель, чтобы не задерживаться на подъеме, проехал еще метров пятьдесят и остановился.
— Что вы тут командуете? — закричал, встрепенувшись, начальник финотдела. — Что вы хотите?
Генрикас тяжело спрыгнул на землю и быстро зашагал по спуску обратно к мосту.
Женщины почти не сдвинулись с места за то время, что машина поднималась на гору, и ему пришлось возвращаться до самой реки.
— Вы поднимали руку? — подходя, спросил Генрикас.
— Сто раз поднимали, — сказала тоненькая женщина, продолжая медленно, невообразимо медленно идти.
— Куда же вы?
— Никуда… Уходим…
— Кто такие?
— А вы-то кто?
— Ну, я с той машины, что сейчас проехала.
— Проехали, ну и поезжайте, — сказала вторая женщина, появляясь из темноты. — И будьте вы прокляты.
— Я спрашиваю, кто вы такие? — нетерпеливо крикнул Генрикас и пошел с ними рядом.
— Никто, — не оборачиваясь, сказала тоненькая. — Просто жены. Жены командиров.
— Давайте сюда ребенка, — повелительно сказал Генрикас. — Я понесу.
Все вместе они молча поднялись на гору и остановились у машины. Генрикас нащупал узенькое местечко на скамейке около своей жены. Больше втиснуться было решительно некуда. Все молчали. У Генрикаса что-то похолодело внутри, как при приближении неотвратимой опасности. Он крепко потер себе щеку.
— Сейчас все будет в порядке!.. Сейчас мы тут разберемся с этим делом, — говорил он, на одно, последнее мгновение оттягивая решение. — Значит, таким вот образом… — Он схватил женщину с грудным ребенком под локоть и почти втолкнул ее на свое место.
— Вот, — сказал он. — А мы с товарищем начфином пойдем дальше пешком.
Жена Генрикаса тихо, бессильно заплакала.
— Я так и знала, господи, я с самого начала так и знала…
— Вы сумасшедший! — твердо и презрительно сказал начфин. — Я не имею никакого права! У меня секретные документы.