Теперь две машины, одна за другой, двинулись вдоль трассы заброшенного канала. Через полкилометра Казенас остановился и показал, где надо сворачивать.
Машина Станкуса с ходу круто повернула и пошла через кустарник под уклон. Подминая под себя кусты, она оглушительно ревела, оставляя за собой все более глубокие борозды. Когда показалась черная торфяная земля, блеснувшая незамерзшей водой, двигатель взревел долгим, надрывным звуком, точно чудовищная муха, запутавшаяся в паутине, и умолк. А через минуту-другую в мягкие болотные кочки врезалась машина старого мастера. Рванувшись последним усилием вперед, навстречу гибели, она тоже заглохла.
Казенас уже лез за ними следом в трясину, отчаянно крича:
— Эй вы, машинисты чертовы! Выскакивайте скорей! Затянет!.. Да левей держите, левей, сюда, где я стою!
Наконец все трое, держась друг за друга, выбрались на твердую землю. В трясине что-то жадно хлюпало и чмокало. Стрела одного из экскаваторов чуть заметно наклонилась набок.
— Боже мой, — устало сказал старый мастер. — До чего же славные были машины! Какие работники!..
— Никогда бы не поверил, что бывает на свете такой грохот, — говорил Казенас. — Днем на работе они шумели как-то потихоньку. А тут!.. Ну, теперь отдыхать не приходится. Мы сейчас дойдем до ручья. Он еще не скоро замерзнет. Наделаем им следов. Под деревьями их не скоро занесет снегом. Фашисты прибегут сюда со своими безмозглыми дворняжками и начнут шарить вдоль ручья, а мы по своим же следам пойдем обратно через поле. Там следы живо засыпет… Дураков за нос по лесу водить — это уж мое дело…
Аляна неслышно открыла дверь своим ключом, оставила ее незапертой и, добравшись до кухни, тяжело опустилась на табуретку.
Мать окликнула ее из своей комнаты:
— Это ты, Аляна? Вы вернулись?
— Да, — сказала Аляна. — Отец тоже скоро придет.
— Целую ночь вы разгребали снег на шоссе?
— Да. Я же тебе говорила. Но в следующий раз возьмут уже других.
— Хорошо, что хоть какой-то порядок есть, — вздохнула Магдалэна. — Ложись поскорее, отдохни.
Аляна размотала шарфик у себя на шее и в изнеможении посидела еще немного. Потом вытащила руку из одного рукава и опять, отдыхая, привалилась плечом к стенке.
Наконец она стащила с себя верхнюю одежду и, добравшись до постели, легла наискосок, свесив ноги. Лечь как следует у нее не было сил.
Долгое время спустя, когда дурнота прошла и на душе просветлело, Аляна стала думать о том, что сказал бы Степа, если бы видел ее сейчас, знал бы, что она делает. Как беспокоился бы он за нее, как пожалел бы, когда ей стало плохо, как гордился бы, что она такой молодец, не побоялась, не отстала от других.
Кто-то осторожно запирал на ключ дверь. Аляна прислушалась, узнала шаги отца. Он долго возился, разуваясь, потом неслышно подошел, заглянул к ней в комнату.
Аляна медленно приподнялась на постели, вопросительно поглядела на отца.
— Ну?
— Все, — устало сказал Жукаускас.
Тяжело опершись руками о край кровати, Аляна встала.
— Надо вымыть сапоги, сейчас я все сделаю… — И вдруг, прикрывая ладонью рот, снова опустилась на постель, борясь с тошнотой.
Магдалэна настойчиво окликала мужа, а он стоял, не отвечая, растерянный, испуганный, и гладил холодные пальцы дочери, комкавшие рукав его куртки.
Немного погодя ей стало легче, она слабо улыбнулась, увидев насмерть перепуганное лицо отца.
— Ну, чего же ты так испугался?.. Будет мальчик. Мы его Степой назовем, правда?..
Глава четвертая
Господину Малюнасу вскоре после прихода фашистов были возвращены «законные» права на его конфетную фабрику.
Нельзя, конечно, сказать, что ему вернули фабрику, — нет. Но права все-таки возвратили. Он снова сделался фабрикантом. Правда, в проходной будке дежурил фашистский часовой, без разрешения не пропускавший и самого Малюнаса дальше конторы; правда, всю продукцию, упакованную в коробки с немецкими этикетками, увозили немецкие грузовики, но все-таки никто не отрицал того, что Малюнас — фабрикант, владелец предприятия.
Теперь он, как в прежние времена, с утра надевал солидный деловой сюртук, манишку с крахмальным воротничком и шел на фабрику, опасаясь, что, если опоздает к началу работ, немцы решат, что он больше не интересуется своей фабрикой.
И он являлся, — полный лояльности, опасений и надежд; и просиживал в конторе до конца рабочего дня или бродил, распахнув подбитую мехом шубу, вокруг закопченного здания фабрички, точно под окнами возлюбленной, прислушиваясь к шуму и с наслаждением вдыхая едкий запах эссенций, вызывавший оскомину.
Малюнас первым откликнулся на «зимнюю помощь» — купил и передал коменданту несколько крестьянских полушубков. Он произносил приветственные речи на банкетах, которые сам устраивал для фашистских офицеров. Он всюду старался быть на виду. Ему необходимо было доказать, что он принадлежит к классу предпринимателей, «деловых людей», к великому классу, стоящему выше национальных условностей и государственных границ.
Свое литовское происхождение Малюнас считал всего лишь неудачной частностью. Он был «предпринимателем литовского происхождения», и уж конечно не литовские мужики или бабы, а «предприниматели германского происхождения» были его братьями. Пускай старшими братьями! Пускай он со своей дряхлой фабричкой всего лишь младший племянник в их мощном роду, — все равно он все-таки «свой», его не должны чересчур обижать. Что же касается уступок, сделок, дележа, то на это он готов, с ним можно сговориться.
И чем безнадежнее оттягивалось дело с возвращением фабрики, чем откровеннее его обманывали, тем все больше ненавидел он этих русских, которые никак не хотели сдаваться под Москвой; тем больше ненавидел своих работниц на фабрике; тем больше презирал свое литовское происхождение, свой родной язык — все, что мешало ему стать «предпринимателем германского происхождения».
В это утро он, как всегда, сидел в уголке конторы, выжидая момента, чтоб угостить часового сигаретой, или снять телефонную трубку, если в отсутствие единственного конторщика кто-нибудь позвонит, или, когда начнут грузить ящики леденцов, сделать вид, что он за чем-то присматривает.
Это была его тактика: сохранять лояльность, делать вид, что все в порядке, мягко, деликатно давать им знать, что свои права он считает незыблемыми и ни капли за них не беспокоится.
Он только что проводил очередную партию ящиков, по-хозяйски озабоченно покачав головой, подоткнул надорванный угол коробки из грубого коричневого картона, хлопотливо придержал дверь, когда работницы, не обращая на него ни малейшего внимания, выносили на улицу ящик. Наблюдая за каждым движением работниц, он то раздраженно хмурился, то строго-одобрительно кивал головой, и вид у него был такой, что вот-вот он подбежит, закричит, вмешается, начнет отдавать приказания… Но он только щелкал пальцами да топтался в отдалении. А когда грузовик тронулся, неопределенно махнул ему вслед рукой, так что можно было даже подумать, будто это именно он дал знак отъезжать.
Потом господин Малюнас вздохнул, словно удачно закончил утомительное дело, и, потирая руки, неторопливо возвратился в контору, в угол, где просиживал все дни.
Когда зазвонил телефон и конторщик протянул Малюнасу трубку, сказав, что его вызывает господин комендант, Малюнас, этот пожилой, почти старый человек, как мальчишка, покраснел от волнения и удовольствия. И часовой и конторщик — все теперь видят, что значит быть владельцем! Сам комендант ему звонит!.. Просит зайти…
— …Вот вам ваши литовцы! — торжественно произнес комендант, едва Малюнас появился в дверях его кабинета, и даже не предложил фабриканту сесть. — Ваши чудные, лояльные литовцы! Гедимины, дзингулюки, собачьи свиньи!
— Иезус Мария! — забормотал господин Малюнас. — Ради бога, ведь вы понимаете, что я тут ни при чем, если…