В ту же секунду они поравнялись, Матас прошел мимо, напряженно что-то припоминая, и вдруг вспомнил: парикмахер!.. Из той парикмахерской, что рядом с исполкомом. Вот кто!.. Нет, не следовало приезжать в город… И он еле удержался, чтобы не оглянуться. А оглянувшись, увидел бы, что парикмахер остановился и смотрит ему вслед.
— Ты что? Испугался его?
— Просто ужас до чего!.. — рассеянно усмехнулся парикмахер, видимо продолжая припоминать. — Странно!.. По-моему, это мой клиент.
— Поздравляю! Тебе, значит, приходится возиться с такими оборванцами? И вообще, о ком ты думаешь? О клиентах или обо мне?
Парикмахер встряхнулся, снова стиснул ей локоть и заглянул в лицо.
— О тебе. Днем и ночью… В особенности ночью!
— Ну и наглец же ты! — с восхищением сказала девушка и вяло шлепнула его ладонью по щеке.
Парикмахер торжествующе захохотал, и они пошли дальше, болтая и смеясь, но в голове его, помимо воли, потихоньку работала неотвязная мыслишка, точно цыпленок, готовый проклюнуться сквозь скорлупу яйца: лицо этого мужика и лицо какого-то вполне приличного клиента — что между ними общего?..
«Ошибка, — с досадой думал в то же время Матас, — конечно, ошибка этот мой приезд в город. Надо поскорее убираться отсюда…»
Проулок, где помещалась сапожная мастерская, состоял всего из четырех одноэтажных домишек. Два слева, два справа. Вывеску над входом — грубо намалеванный бугристый сапог — Матас увидел сразу же. Два окошка занавешены. На подоконнике третьего — куча старых ботинок и туфель. Четвертое окно заставлено горшками с геранью, среди которых торчит одинокий искривленный кактус.
Если кактус своим единственным кривым отростком повернут влево, в сторону входной двери, значит, можно входить, все спокойно. Если вправо — входить нельзя.
Матас сошел с тротуара и медленно начал наискось переходить на другую сторону. С каждым шагом окно с кактусом все приближалось. Теперь видна была уже согнутая фигура сапожника, сидевшего на низком табурете и беззвучно ударявшего молотком по подошве надетого на колодку сапога. Кактус стоял на своем месте, и его толстый колючий отросток указывал… куда же он указывал? Он торчал почти прямо, хотя все-таки чуть-чуть был повернут влево, к двери. Что это означает?
Матас не мог знать, что в этом повороте кактуса, как в зеркале, отразилась вся душа сапожника.
Младшего брата сапожника расстреляли фашисты, и вскоре после этого он дал одному человеку согласие на то, чтобы его мастерскую в случае надобности использовали как явку. Его собственная роль сводилась к тому, чтобы передавать несколько решительно ничего не значащих для непосвященных слов какому-нибудь посетителю, который задавал ему определенный вопрос.
С самого начала сапожник боялся, но он не находил себе покоя и плакал по ночам со стиснутыми от горя и ненависти кулаками, вспоминая своего веснушчатого, большеротого мальчика-брата.
Однако время шло, и страх его все усиливался, ненависть постепенно ослабевала, а жгучее горе сменилось тихой грустью, нежным, щемящим воспоминанием. Правда, он знал, что кругом продолжают убивать и бросать в каторжные лагеря других людей, но ведь это были другие, посторонние люди, а он мог думать только о своем бедном братишке.
Когда сапожника предупредили, что он должен ждать появления еще одного незнакомого человека, он совсем потерял покой. Страх вытеснил из его души и горе и ненависть — все, что в ней было.
Чтобы застраховать себя, он выдумал какую-то наивную историю и отправился в полицейское управление. Его разоблачили без всякого труда и заставили говорить чистую правду. Он не сказал лишь про кактус, да и то потому, что никто об этом не спрашивал.
Вернувшись домой в сопровождении полицейских, устроивших в мастерской засаду, сапожник увидел кактус в том положении, в каком оставил его перед уходом в полицию: ни так, ни сяк. Но притронуться к нему он уже не осмелился. Так и остался стоять колючий цветок на подоконнике, то ли заманивая в ловушку, то ли предостерегая…
«Что за дурак, — с досадой думал Матас, подходя по узенькому тротуару к дому. — Неужели нельзя было поставить эту проклятую колючку поточнее? Небрежность? — Не замедляя шага, он прошел мимо. — Нет, лучше уйти. Потом можно будет вернуться, пройтись по переулку еще раз. Может, к тому времени цветок поставят как следует».
Но тут же Матас понял, что лучше ему не возвращаться. Почему? Может быть, из-за легкого скрипа калитки? Да, скрип… и шаги. Мягкие шаги за его спиной.
Матас неторопливо свернул за угол. Шаги зачастили. Вот они тоже обогнули угол и сразу, точно успокоившись, замедлились.
Какая знакомая музыка! Сколько уж раз он слышал за собою неотступные шаги уличного шпика. Этот, правда, вероятно, еще новичок, скоростного оккупационного выпуска. Слишком близко держится, слишком торопливо завернул за угол… В большом городе от такого можно было бы уйти. Но в маленьком городишке, где на каждом углу фашистские автоматчики, это посложнее. Если его никто не узнает в лицо, то дело не так еще плохо. А если узнают, то все пойдет как по писаному, ничего не поможет…
У края тротуара стоял военный немецкий грузовик.
В ветровом стекле отражалась улица — все, что было за спиной Матаса. Да, высокий парень в спортивной шапочке, из-под которой видны светлые волосы. Совсем молодой, новичок. И руку, болван этакий, держит все время в кармане, боится выпустить свой пистолет.
Матас остановился перед зданием почты, внимательно прочел вывеску и, по-крестьянски почтительно сняв на пороге шапку, вошел.
Шпик в спортивной шапочке прошелся взад-вперед перед подъездом, неторопливо вошел следом и неподвижным взглядом уставился на объявление о новом почтовом тарифе. При этом он ни на секунду не упускал из вида мужика, которого выслеживал.
Мужик сперва направился к окошечку, где продавались марки, но тут же, спохватившись, стал с беспокойством искать шапку, которую сам же положил на стул при входе. К окошечку в это время успела подойти дама в шляпке, и мужик, видя, что место уже занято, бестолково сунулся в другое окошечко, где принимали только телеграммы, и стал спрашивать почтовую открытку.
Пожилой чиновник с таким выражением лица, точно он держал во рту что-то горькое, чего никак не мог выплюнуть, брезгливо объяснил, что открыток у него не бывает, надо обратиться в соседнее окошечко.
Наконец мужик получил свою открытку, отошел с ней в сторону и присел на лавку. Засучив обтрепанный рукав полушубка, он стал писать, навалившись локтями и грудью на стол и беззвучно шевеля губами. Шпик терпеливо ждал, стоя в отдалении за спиной мужика, перо которого со скрипом выводило большие корявые буквы. Потом он не выдержал и осторожно, издали, попытался прочесть написанное. Мужик писал в уездное управление просьбу, чтобы ему выслали справку об уплате военного налога…
В опустевшем помещении почты было совсем тихо, лишь слышался усердный скрип пера. Почтовый чиновник сидел за своим окошечком, не поворачивая головы и бессмысленно глядя на поздравительную телеграмму, которую ему следовало отправить. Что все это значит? Матас спрашивает открытку и вот сидит и старательно скребет пером по бумаге, как малограмотный крестьянин. Ага, и парень какой-то… Заглядывает, старается прочесть…
Матас дописал открытку, опустил ее в ящик и, надев шапку, неторопливо вышел. Парень в шапочке помедлил и двинулся следом. Чиновник проводил их глазами. Тут и думать нечего: полицейский агент выслеживает Матаса. Все ясно…
Матас свернул к базарной площади и в тот же момент понял, что за ним идут уже двое. Очевидно, дело приближается к концу. Долго ему разгуливать не дадут. Он остановился около трактира, приоткрыл туго поддающуюся дверь и боком протиснулся внутрь.
В низком, полутемном зале трактира стоял пьяный гул, воняло винным перегаром и табачным дымом.