У шлагбаума на перекрестке ее остановили солдаты и потребовали документы. Она объяснила им, что идет на хутор к деду. Один из солдат, отогревая правой рукой замерзшее ухо, левой взял у нее удостоверение и вернул обратно, почти не поглядев. Другой пощупал ее торбочку и поскорее спрятал руки обратно в карманы. Аляна не успела еще сообразить, чем кончилось дело, как они бросили ее и ушли в сторожку.
Хотя все обошлось благополучно, Аляна испугалась, что на следующей заставе ее могут задержать, вернуть обратно, и вскоре свернула с главного шоссе на проселочную дорогу.
До самого вечера она шла не останавливаясь, ни о чем не думая, ни о прошлом, ни о будущем. У нее была только одна мысль — она идет к Степану, с каждым шагом приближается к нему. А что будет дальше, она не могла, не умела себе представить. Только шла и шла, не слыша ничего, кроме однообразного скрипа снега у себя под ногами.
Иногда в стороне от дороги, где-то впереди, возникала среди снежных холмов приземистая крыша хутора. После долгой ходьбы крыша приближалась, как будто делалась повыше, потом начинала уходить назад, точно погружаясь в снежные холмы, и исчезала.
На пустынном перекрестке одиноко маячил старый, растрескавшийся и насквозь промерзший столб с заиндевелым распятием, прикрытым сверху навесом из двух дощечек. Стужа, безлюдье, тишина, и она одна идет, уже плохо соображая, куда и зачем.
Временами ей начинало казаться, что она и вправду, как в детстве, идет на хутор к деду, что она так и осталась маленькой батрачкой, которой только однажды приснился странный сон про теплые морские волны и нежный горячий песок, про чье-то лицо и губы, целовавшие вот эти самые ее руки, стиснутые сейчас от мороза в кулаки, нестерпимо ноющие от боли…
Поднявшись на пригорок, Аляна увидела невдалеке крепкие, приземистые постройки богатого хутора, к которому вела от проезжей дороги обсаженная деревьями аллея.
Она подумала, что добраться до следующего жилья у нее, пожалуй, не хватит сил, и, дойдя до перекрестка, свернула в аллею.
Не обращая внимания на выскочивших с лаем ей навстречу собак, она подошла к дому и остановилась в ожидании. Она до того устала от холода и ходьбы и у нее так болели ноги, что она сразу же тяжело привалилась плечом к резному столбику крыльца.
Растрепанная женщина с недовольным лицом, запахиваясь в теплый платок, выглянула из полуоткрытой двери и спросила, что ей нужно.
Аляна опять сказала, что идет на хутор к родным, и попросилась обогреться и переночевать.
— Тут не постоялый двор. Пусть на постоялый двор ходят! — произнес мужской голос за спиной у женщины.
— Просто не знаю, — сварливо сказала женщина, — не знаю, что сказать. Не такое время, чтоб пускать чужих. Не велят они никого пускать, пруссаки.
— Нечего и знать, — сказал мужчина, выглядывая из двери, — сказано, не постоялый двор.
Женщина стояла и хмурилась.
— Слышишь, что говорит хозяин? — хмуро спросила женщина.
— Слышу, — тихо проговорила Аляна, медленно подняла голову и неуверенно попросила — Может быть, хоть погреться пустите, а?
— Вот-вот! — точно обрадовавшись, закричал хозяин. — Ихнего брата только на порог пусти… Вот-вот!.. А может быть, она сбежала откуда-нибудь, потом отвечай перед этими чертовыми пруссаками.
— Слыхала, что хозяин говорит? — опять строго повторила женщина.
Аляна не очень вслушивалась в слова, она тупо смотрела в лицо мужчины с выпуклыми водянистыми глазами, жесткими усами, стараясь догадаться, к чему клонится дело, и наконец поняла. Хозяин! Тот самый, у кого она пасла коров семилетней девчонкой, сейчас кричал на свою батрачку и гнал ее от дома. Или это тот, у кого она пасла гусей?.. Не важно. Ей когда-то снилось, что она больше не батрачка и у нее нет хозяев, но это был сон, а теперь снова все стало как раньше.
Она оттолкнулась от столбика, на который опиралась, повернулась и молча пошла прочь.
На лице женщины появилось выражение удивления. Ведь она не отказала окончательно! Она просто не решила, как поступить. Если бы попросили как следует, еще и еще, она, быть может, и согласилась бы…
Аляна уходила тяжелой размеренной походкой человека, который очень много прошел и которому еще далеко идти.
— Куда же она пойдет? — недоуменно сказала хозяйка.
Она даже сошла на две ступеньки с крыльца, точно собираясь догнать уходившую. Хозяин вышел и молча стал рядом с ней.
Сами не зная почему, они долго стояли и смотрели, как, мелькая среди рядов деревьев, не оборачиваясь, удалялась от них маленькая фигурка.
Что-то накипало и накипало на сердце у женщины все время, пока они стояли и потом, когда вошли обратно, в тепло натопленный дом, и снова сели за ужин. С ненавистью слушала она, как муж после каждого глотка похлебки обсасывал жирную ложку; тридцать шесть лет они спали и ели бок о бок и работали, как люди, которым завтра угрожает голод, хотя могли бы целый год кормить двадцать человек. И все это ради того, чтоб прикупить у обнищавшего соседа какой-нибудь кусок поля или луга и спрятать купчую в сундук. Немало лежало их там, на самом дне, а жизнь прошла, и не осталось ничего хорошего между ней и мужем, и батраки ненавидели их больше, чем других хозяев… Хоть бы эту замерзшую девчонку пустили погреться! Нет, и ее прогнали… Впрочем, разве где-нибудь на свете дают что-нибудь даром? А если нечем заплатить, так хоть умей попросить пожалостней. Заплати хоть унижением.
Аляна уже выбралась на дорогу и шла дальше, низко нагибая голову, пряча лицо от порывов морозного ветра, обдававшего ее колючим, как стеклянная пыль, сухим снегом.
Она спустилась с пригорка, поднялась на следующий и увидела темнеющий вдали молодой ельник, обступивший дорогу. За ельником начинался совсем черный в сгустившихся сумерках лес.
Давно уже крыши хутора остались позади, а в жарко натопленной кухне хозяин с хозяйкой все еще ужинали, молчали и думали о ней.
— Ну, насосался? — с еле скрываемой ненавистью сказала хозяйка, протягивая руку, чтобы убрать со стола миску, из которой ел муж.
Он загородил миску рукой и, черпая со дна, продолжал хлебать и обсасывать усы.
Наконец он отложил ложку, поднял голову и злорадно спросил:
— Ну ладно. Так отчего же ты сама не оставила ее ночевать, если ты такая добрая?
Хозяйка отвернулась, почувствовав такой прилив ненависти к мужу, какого давно не испытывала. Она думала о том, как хорошо было бы ударить его сейчас прямо по голове тяжелой глиняной миской, все бросить и уйти навсегда… Но она знала, что и не ударит, и не уйдет…
Аляна шла, тяжело волоча ноги, по узкой дороге, к самым обочинам которой подступал молодой, свежий ельник.
Что-то шевельнулось среди пушистых низеньких елок, и она увидела худую, остромордую собаку, которая, подняв уши, внимательно на нее смотрела. Аляна остановилась и тоже стала на нее смотреть. Собака не спеша повернулась и скрылась, и сейчас же послышалось негромкое рычание и чавканье.
Уже на выходе из ельника, где начиналось открытое поле, она услышала позади себя мягкие удары копыт и скрип полозьев. Это был отрадный звук, с которым связывалось что-то очень хорошее, и она остановилась и, обернувшись, стала поджидать, пока сани проедут мимо.
Крестьянин с белым от инея бараньим воротником, поднятым выше шапки, ожесточенно ругаясь, сдерживал храпящую лошадь.
— Что ты здесь делаешь? — крикнул он, изо всех сил натягивая вожжи.
— Я иду, — с трудом собирая мысли, ответила Аляна и показала рукой назад, в сторону ельника, из которого только что вышла. — Вон там волк…
Теперь она видела, что в ельнике на снегу лежит что-то темное, что рвут, каждый к себе, два волка.
Крестьянин отчаянно сплюнул от отвращения и выругался.
— Да вались ты скорей в сани, совсем одурела, что ли? — плачущим голосом закричал он на Аляну.
Она послушно подошла и боком перевалилась через край саней на солому.