Выбравшись из толпы, девушка вопросительно обернулась, не зная, куда идти дальше, а полицейский слегка подтолкнул ее к старой каменной арке в монастырской стене.
— Где же это я тебя видел? — снова задумчиво спросил он. — В Ланкае?.. Нет, давно я не был в Ланкае. Ей-богу, я тебя где-то совсем недавно видел. А?
«Еще немного, и он вспомнит! Вот-вот вспомнит, что видел меня с Ляонасом. Вот сейчас вспомнит!» — думала Аляна, продолжая в каком-то оцепенении неторопливо идти впереди полицейского.
Они вышли на площадь ратуши, где стояла виселица. К полицейскому подошел военный из фашистской полевой жандармерии. Аляна сразу узнала эту форму — по большой металлической бляхе, висевшей на груди на двух цепочках. Таких даже сами немецкие солдаты ненавидели.
Полицейский, щеголевато щелкнув каблуками, отдал честь. Они заговорили по-немецки, остановившись посреди площади, а Аляна, стоя рядом, дожидалась, когда ее поведут дальше. Она то начинала что-то понимать, то теряла нить их разговора и вдруг снова схватывала.
Сначала они смотрели на нее и говорили о ней: немец спрашивал, а полицейский отвечал. Потом заговорили о чем-то другом. Кинув взгляд на виселицу, полицейский сказал: «Я свою работу всегда узнаю». Он сделал едва заметное движение, вернее, только намек на движение рукой, как будто коротко и резко нанес удар, и сейчас же уронил голову на плечо. «Мастер, — сказал немец. — Мастер! А все-таки это будет получше!» — и хлопнул по кобуре своего пистолета.
Аляну снова слегка подтолкнули, и они пошли дальше через площадь, все втроем. И тут она услышала звук, которого все время ждала: взвизгнув тормозами, грузовая машина обогнула поворот и, набирая скорость, вышла на прямую. Самой машины нельзя было видеть из-за стены. Аляна увидела только верх кабины и человека, высоко сидевшего в кузове на каком-то грузе. Это был всего один момент, но она узнала лакированный козырек фуражки Станкуса.
Минуту она прислушивалась, как мотор, завывая, все набирал скорость. Вот машина громыхнула уже в отдалении на каком-то ухабе городской мостовой; вот ее звук еле донесся издалека и погас, заглушенный окружающим шумом.
Смешанное чувство радостного освобождения от опасности и полного одиночества охватило Аляну. «Счастливый путь, прощайте, прощайте!.. Теперь я должна все сама… Одна!..»
Они пересекли наискось всю площадь и подошли к другой арке, пробитой в толстой стене.
— Ну!.. — издали крикнул полицейский, и сидевшая на земле в молчаливом, долгом ожидании крестьянская семья стала торопливо подниматься. — Чтоб я вас больше здесь не видел! Демонстрации устраивать, а? — вполголоса добавил полицейский, глядя вслед пожилой женщине и девушке, тащившим прочь, поддерживая под руки, дряхлую, ковыляющую старушонку.
«Ну, вот теперь пора, теперь самое время…» — говорила себе Аляна, когда они вошли под полутемный свод арки. Медленным мягким движением она подняла руку, сунула ее в боковой карман, нащупала рукоятку пистолета и, быстро обернувшись, шагнула в сторону. При этом она дернула пистолет, но не смогла его вытащить. Громко треснула подкладка, за которую он зацепился.
Полицейский с каким-то коротким, точно обрадованным возгласом кинулся к ней. Отступая, Аляна еще раз дернула изо всех сил эту проклятую подкладку и вырвала наконец пистолет. Почти одновременно она услышала свой выстрел, почувствовала оглушительный удар кулаком в ухо и успела заметить, что полицейский валится прямо на нее. Отлетев в сторону, она упала на землю, и хотя была оглушена ударом, но, падая, инстинктивно приняла нужное положение «для стрельбы лежа, с локтя», бессознательно выполнив надоедливое упражнение, повторением которого их всех так донимал на занятиях педантичный «нормальный сержант» Гудков.
Ноги и локти оперлись о землю, пистолет оказался прямо перед глазами. Аляна выровняла мушку и плавно нажала на спуск. Жандарм успел вытащить пистолет и выстрелить одновременно с ней, и Аляна почувствовала, что ранена. Она выстрелила в жандарма еще два раза, хотя видела, что тот падает, и подождала, что будет дальше. Все было тихо. Тогда она поднялась с земли, обошла стороной жандарма и лежавшего ничком, с выброшенной рукой, полицейского и вышла из-под арки в переулок.
Двое мужчин, гремя сапогами, опрометью пробежали, оглядываясь на нее, и скрылись за углом.
Ухо горело, дергало и гудело, и она шла, зажимая его рукой, в которой все еще открыто держала пистолет.
Пройдя так несколько шагов, она опомнилась, сунула пистолет за пазуху и пошла быстрее. Свернула в ворота разбитого бомбежкой дома, карабкаясь по грудам кирпича, выбралась в соседний двор. В дальнем конце его виднелась калитка, выходившая на другую улицу. Во всем дворе не было никого, только одна женщина стояла, наклонясь над колодцем. Она обернулась, и глаза у нее стали удивленные и испуганные. Потом просто удивленные. И, наконец, удивленные и жалостливые.
Женщина посторонилась, пропуская Аляну на узкой тропинке у колодца, и сказала:
— Посмотри, на рукаве…
Выше локтя по рукаву расползалось темное пятно крови, Аляна нагнулась, на ходу захватила с края грядки рыхлой земли и затерла пятно.
Закрывая за собой калитку, она оглянулась. Женщина, отвернувшись, непослушными, трясущимися руками спускала ведро в колодец.
По улице быстро шли люди, все в одну сторону, и все они шарахались от бешено мчавшегося мотоцикла с пулеметом на коляске.
Она смешалась с толпой и пошла в ту же сторону, что и все.
Глава восьмая
Наугад сворачивала Аляна в какие-то переулки, пока не вышла на длинную безлюдную улицу, в конце которой, за мостом, открывался простор пустынных полей, освещенных бегущими пятнами солнечного света.
Мост и поля казались бесконечно, недосягаемо далекими. Не было никакой надежды благополучно пройти всю эту длинную прямую улицу, но она все шла и шла, ускоряя шаг, прижимая к груди простреленную руку. Она понимала, что не надо, нельзя так долго идти по этой улице, но никак не могла побороть безрассудное желание просто бежать.
Она уже пропустила один переулок и только резким усилием воли заставила себя свернуть в следующий, наискосок спускавшийся к речке, невдалеке от моста.
Илистый берег весь был истоптан утиными лапами. На кустах, на земле и даже на воде — повсюду белел утиный пух. Утки встревоженно закрякали и начали подниматься с мест, когда она подошла к узеньким мосткам из жердей, проложенных к маленькому островку.
Она осторожно перешла по прогибающимся жердинкам на утиный островок. С улицы донесся рев мотоциклетных моторов. Аляна пригнулась, потом прилегла на бок и ползком перебралась на край островка, где кусты казались немного погуще.
Мотоциклисты, въехав на мост, заглушили моторы. Аляне хорошо было видно, как они возились, подтаскивая деревянные рогатки, опутанные колючей проволокой, и загородили проезд по мосту.
Теперь она не решалась даже пошевелиться. Осторожно уложив свою раненую руку, она опустила голову и осталась лежать, прислушиваясь к плеску воды, глядя снизу, как перебегали блики отраженного водой света по узким серебристым листикам кустов.
Она так устала, что ни о чем не могла думать. Локоть совсем онемел, руку ломило до самого плеча, но ухо, надорванное у мочки, болело почему-то всего сильнее…
К вечеру мотоциклистов сменили пехотные солдаты. Было хорошо слышно, как они топали по мосту, скучно зевали и плевали через перила в воду.
В наступившей темноте Аляна напилась прямо из речки холодной воды, и у нее начался озноб. Всю ночь она не могла согреться.
Едва начало светать, она кое-как высвободила и стала заново перевязывать платком свою руку. Увидев рану, она заплакала от жалости, — такой больной и тонкой выглядела ее рука.
Аляна лежала с еще не просохшими глазами, глядя вверх, на чистое, начинающее светлеть вольное небо, когда услышала топот копыт и тарахтенье.
Крестьянская тележка шажком проехала по мосту мимо раздвинутых рогаток и спокойно направилась в город. Часовых на мосту не было!