Быстрым, но плавным движением Степан повернул пулемет, навел, поправляя на дальность, взяв на глаз повыше, и в это мгновение услышал у себя за спиной шаги бегущего во весь дух человека и услышал голос усатого командира, зло кричавшего: «Пусти, отойди!..» Не обращая на него внимания, Степан ударил из пулемета по мосту, увидев, как взлетели щепки прямо под ногами у первых, вырвавшихся вперед солдат, мягко нажал на ручки, чуть приподнимая прицел, и расчетливо отпустил спуск в ту секунду, когда увидел, что мост до самой полосы дыма чист — там не осталось ни одного бегущего солдата. Стрелять наугад, в дым, было бессмысленно, и он перевел прицел и ударил по тем, кто подбегал к мосту. Больше никто не совался на мост, только стрельба с того берега усилилась.
— За Варшаву вам, собачья кровь! — заорал Валигура. — Да не за всю, а за один только переулок!
— Лежите тут и не двигайтесь! — быстро проговорил за спиной у Степана голос командира. — Сейчас будут патроны!
Валигура дотронулся до плеча Степана и, вытащив из коробки, показал ему конец ленты. Степан молча кивнул, не спуская глаз с того берега.
Усатый скоро вернулся с коробкой, поставил ее около Валигуры и остался стоять за его спиной, тяжело дыша после бега.
Валигура проворно подал ленту, и снова Степан экономными очередями опрокинул и отогнал обратно, в гущу дыма, пытавшихся прорваться по мосту солдат.
— Видали, как у нас? — сказал Валигура, который все еще злился на усатого.
— Что да, то да! — согласился командир.
Пламя на мосту вдруг взметнулось кверху, что-то рухнуло, и дождь искр посыпался в воду.
— Наконец-то! — сказал командир.
Подбежал ординарец и облегченно воскликнул:
— Вот вы где, товарищ комиссар! Мы вас потеряли совсем!
— Передай приказание: прикрытию отходить!..
Разгорелось наконец-то!
— Он тут, у них, видать, важная шишка, — шепнул Валигура.
— Берите пулемет, пошли! — скомандовал комиссар.
Они прокатили пулемет по двору, снесли по каменной лестнице вниз и вышли к задним воротам, где стояли две верховые лошади. Там сняли пулемет со станка, навьючили его на лошадь, а на другую усадили двух легко раненных партизан. У ворот собралось уже человек двадцать бойцов. Трое с ручным пулеметом остались на месте, остальные вышли из ворот и напрямик через редкую березовую рощицу двинулись к лесу.
— Есть и у нас пулеметчики, а такой работы, как у этого бородатого дядьки, я не видел, честное слово, — по-литовски сказал усатый командир своему ординарцу.
— Всем ребятам тоже очень понравилось, — ответил ординарец. — Прямо на редкость!
Степану было неловко, что говорят о нем, а он идет следом и вроде как подслушивает.
— Автоматы бы нам лучше отдали! — нарочно по-литовски сказал он.
— Ух ты! Смотри-ка! — удивленно обернулся комиссар. — Так ты и по-литовски умеешь? Откуда это?
— Я и по-русски, и по-литовски, и по-испански — по-всякому прошу, чтоб нам оружие вернули.
— Вам автоматов сейчас не надо. Вот ваш пулемет.
— Наш?.. Ну, тогда ладно.
— Как ты в плен попал?
— Да никак. Был на гражданской работе, ходили по болотам, вышли на дорогу, — оказывается, война. А мы ничего и не знали. Нас загребли… На работу в Германию отказывался. После третьего отказа меня, конечно, в штрафной. Вот и все.
— Понятно, — кивнул внимательно слушавший комиссар. — А откуда по-литовски знаешь?
— В лагере литовцы были, товарищи, ну и… жена у меня литовка тоже.
— А фамилия твоя как?
— Журавлев.
Комиссар круто, на ходу повернулся к нему и, ухватив за рукав, пониже плеча, повернул лицом к себе. Минуту он пристально вглядывался в него, потом разжал руку и спокойно сказал:
— Нет, не может быть…
— Однако все-таки бывает: Журавлев.
— Да нет, не о том я… Ты продолжай. Жена, значит, у тебя литовка была?
— Чего это «была»? Я и сейчас женатый. Жена дома, в городе осталась. Ланкай город…
— Постой ты! Постой! — нетерпеливо оборвал его комиссар. — Ты меня совсем запутал. Ну, ты Журавлев, ну, из Ланкая. Это все бывает. А теперь только имя скажи, и больше ничего…
— Степан.
— А в каком лагере ты был до этого штрафного?
— Около Мельме.
— Ладно, все!.. Теперь ты на меня гляди. В Ланкае, когда-то, сто лет назад, еще до войны, ты не знал ли некоего товарища Матаса?
— Ну как же… Хотя верно, что сто лет назад это было… А что глядеть?.. — Степан посмотрел, пожал плечами, опять вгляделся в худое, незнакомое лицо комиссара и вдруг увидел одни только глаза, маленькие, радостно блестящие от какого-то нетерпеливого ожидания. — Да не может этого быть! — растерянно повторял Степан. — Ну, как же это может быть?..
— Вот и я говорю, что не может! — волнуясь, вторил ему комиссар. — Узнал? Ну тебя совсем, дай хоть обнять тебя! Ты же ничего не знаешь! Мы с тобой и в Мельминском лагере вместе были, один раз рядом лежали в темноте. Я-то знал, что это ты. А ты даже и не знал, кому ремешок передаешь. Помнишь, ремешок?
Комиссар остановился и, широко расставив руки, схватил и крепко потряс Степана за плечи, обнял его, оттолкнул от себя, чтоб обнять с размаху, покрепче, и вдруг быстро отвернулся, прислушиваясь к вспыхнувшей позади стрельбе.
— Бегом, вперед! — крикнул он, и все побежали, не останавливаясь, пока не пересекли широкую поляну.
— Стой! — скомандовал Матас. — Обнахалились, в лес лезут, как к себе домой. Пускай сунутся на поляну. Ручные пулеметы на фланги, станковый ко мне, сюда. Огонь открывать по команде, а то голову оторву!
Валигура со Степаном быстро собрали пулемет и, выбрав удобное место, залегли в глубокой выемке у корней старого дуба.
Немного погодя подошел Матас, отправлявший куда-то связных, и, крякнув, улегся в трех шагах от Степана.
— Слушай-ка, Степан, — сказал он тихо. — Ты ведь совсем не знаешь ничего. Твоя Аляна у нас. Удивляешься? Да, к нам ушла. Сейчас-то ее нет. С задания пока не вернулась. Я тебе потом все подробно расскажу.
— Так ее… сейчас нет? — хмурясь и глядя в прорезь прицела, хрипло спросил Степан.
— Сейчас нет. Но это ничего! У нас и не такое бывало… Осторожно, это наше охранение отходит, не торопись.
— Я вижу, — сказал Степан.
— Ну вот, а сейчас жди, фашисты вылезут — подпускай поближе…
Трое бойцов охранения с ручным пулеметом перебежали по краю поляну и скрылись в кустах.
Поляна лежала теперь перед их глазами — безлюдная, вся зеленая, с нежными крапинками просвечивающих на солнце колокольчиков.
Истекала, быть может, последняя минута перед боем.
— Слушай-ка, — вдруг быстро проговорил Матас. — Да ты знаешь ли, что у тебя сын родился?
— Сын?.. И что он? Говори… — чужим голосом, боясь, смертельно боясь ответа, прошептал Степан.
— Растет! Живет! — поспешно ответил Матас. — Называется Степан. Степан Степаныч!.. Внимание, вот они! Вот, вот!..
— Вижу, — шепнул Степан и плавно повел послушное тело пулемета.
Глава четырнадцатая
Суровая боевая жизнь партизанской базы давно уже стала единственным содержанием жизни Степана.
До тех пор пока он был в деле— на опасной подрывной операции или в изнурительном пятидесятикилометровом броске, — он чувствовал, что душа у него хотя и тяжелая, какая-то свинцовая, но все же на месте. Но наступали дни отдыха на базе, день-два не было никакого задания, и тут начиналось самое скверное.
Мускулы у Степана окрепли, он помолодел лицом, сил у него прибавилось, но горе его тоже точно крепло вместе с ним и становилось все сильнее.
Другое дело Валигура. Тот в дни отдыха просто «купался в роскоши». Соломенная подстилка, полу-солдатская одежда, котелок, полный каши, скромный табачный паек — все это после медленного умирания в лагере казалось верхом комфорта. Он раздобыл себе потертую суконную безрукавку, отороченную бараньим мехом, и даже начал отпускать маленькие усики.