Со Степаном они жили в одной землянке, почти не расставаясь. Мастерство Степана как пулеметчика совершенно отошло на второй план, когда выяснилось, что он знает подрывное дело. Подрывники были на базе самой дефицитной специальностью.
Как только Степана назначили командиром группы подрывников, Валигура объявил комиссару, что тоже служил сапером. Степан удивился, но смолчал. Только когда они остались вдвоем, Валигура беззаботно признался, что знает множество специальностей, а вот в подрывном деле ровно ничего не смыслит.
— Да как же ты мог тогда соврать? — укорил его Степан.
— А что прикажешь делать? — вспылил Валигура. — Разве мы не поклялись друг другу всегда быть вместе?
Степан не мог припомнить такого случая, но из деликатности только повторил:
— Все-таки обманывать комиссара — это не дело…
— Обманывать! Хорош обман! Можно подумать, что я на курорт выпросился или в тыл! А ведь я в подрывники набился! Это же, на мой вкус, самое поганое дело! Какие-то чертовы пружинки, проволочки, не за ту потянул — бах, и кусочков твоих не соберут! Ха! Обман! И вообще, ты, может быть, считаешь, что я человек тупой, непонятливый, а? Тогда другое дело!
— Понятливый ты, сообразительный, не ори, пожалуйста, — успокаивал его Степан.
— Ага, признаешься, что понятливый?! Так, значит, я могу у тебя выучиться, да?.. Тем более, что первое время мне все равно поручат только тол на своем горбу таскать по сто километров! Выучишь?
— Ну, постараюсь, — сдался Степан.
— Значит, кончено дело, вопрос решен. — Валигура стер со лба проступивший в горячке спора пот и, успокоившись, примирительно сказал — А какая важность, если мы даже и не клялись? Давай сейчас поклянемся! Согласен?
— Да я и без клятв согласен.
— Нет, с клятвой лучше. Я клянусь… — Валигура не без торжественности поднял руку с открытой ладонью. — Клянусь с этого часа быть всегда с тобой, в огне и в воде, на свадьбе или в аду, куда уж попадем, держаться будем вместе. Так?
— Ладно, договорились… Ну, клянусь, клянусь! — Степан помахал рукой в воздухе, успокаивая готового опять вспылить Валигуру.
— Дело сделано! — провозгласил Валигура и сейчас же весело сказал, почесывая затылок: — Ну и втравил ты меня в историю! Мины, шашки, ловушки — это мне хуже гадюки за пазухой. Не знаю, как привыкну. В общем, давай объясняй всю эту ведьмину кухню…
Недели через две обучения он с белыми пятнами на скулах от пережитого напряжения, дрожащими руками принес и молча положил перед Степаном первую обезвреженную немецкую мину.
Сделав широкий проход в немецком минном поле, они поставили вешки. Степан тщательно отметил на плане опознавательные знаки, и их маленькая группа из пяти человек, выполнив задание, двинулась обратно, в который уже раз, «домой», на базу…
Теперь у Степана на базе был один совсем особенный, просто, можно сказать, близкий человек — Наташа. Она знала про Аляну то, чего не знал сам Степан. И она ни на минуту, ни за что, никак не желала верить и не верила, что Аляна погибла. И, самое главное, она ее любила.
Серое, аккуратно подоткнутое одеяло Аляны с брезентовой походной сумкой в головах до сих пор было постелено на нарах рядом с Наташей, и она его упрямо охраняла. Только когда на базе скоплялось сразу много людей и на всех не хватало места для ночлега, Наташа угрюмо говорила какой-нибудь девушке: «Ладно, устраивайся пока тут, на месте Аляны».
Когда Степан со своей группой возвращался после операции, Наташа всегда стояла, дожидаясь, или шла навстречу медленным шагом, опираясь на свой костылик и похныкивая иногда, когда случалось неловко ступить.
Издали она протягивала руку — ему первому, радостно улыбалась спокойной улыбкой, выглядевшей немного жалко на ее очень исхудалом, бледном лице.
— Здравствуй, Степа, — говорила она. — Как вы там воевали? Хорошо? Все целы вернулись? Молодцы!.. Идите отдыхайте, а вечером ко мне на посиделки, не забудь, пораньше!..
В такие вечера Наташа чаще всего рассказывала сама. Больше всего на свете она любила рассказывать. Слушать она тоже любила, запасаясь при этом материалом для рассказов. Неинтересных случаев для нее в жизни не было. Лишь бы что-нибудь про людей — как они жили, что с ними случилось и чем кончилось. Лучше всего, если очень счастливо и благородно, а нет, так хоть как-нибудь неожиданно и страшно.
Однажды, когда Степан, Валигура и еще несколько парней и девушек собрались в ее землянку, она, поёживаясь и поглаживая руками плечи, точно кутаясь в теплый платок, которого на ней не было, сказала:
— Если тебе интересно, Степа, какие тут у нас споры и разговоры при ней были, я могу рассказать. Хочешь?
— Мы специально и явились к тебе слушать всякие рассказы, — согласился Валигура, затягиваясь сигаретой.
— Ну, вот… — И, едва начав рассказ, она сразу заговорила напевно, с интонацией, какую переняла, вероятно, от кого-то в раннем детстве:
— Жили-были мы, значит, в Белоруссии под оккупацией. Ой, это ужас, как эти оккупанты издеваются над народом. А меня в ту пору, сколь я ни просилась, в партизаны не соглашались брать, говорили — мала. Глупость такая!.. Ну, ладно, случилось так, что партизаны неподалеку от нашей деревни дали сильный бой и разбили фашистский отряд. Потом они, значит, ушли, и у нас, как обычно, не осталось ни наших, ни фашистов.
На другой день сидим мы с мамой дома и слышим, что собачонка наша на огороде лает. Я ее позвала.
Примчалась она с огорода впопыхах и сейчас же назад, дескать, некогда мне с вами, я в другом месте очень занята. Мама и говорит: «Наташа, она ведь нас на огород зовет, пойди погляди!»
Ну, я и пошла. Собачонка все забегает с разных сторон, суетится вокруг грядок, — похоже, кого-то из огурцов старается выпугнуть. Гляжу, трава шевелится между грядок. Я еще подошла и вижу: между грядок ползет человек. Солдат, фашист. Я сразу узнала. В ту пору они часто через деревню проходили, всего себе требовали, издевались и по-всякому безобразничали… Ну вот, вижу я: он ползет и голову низко опустил, будто бодаться собирается.
Стою я и не знаю: бежать от него или что делать. Давай маму кликать. А он вдруг заскреб рукой по грядке, даже огуречные плети захрустели, а мама тут подошла и увидела. Она не выдержала, как закричит: «Ты что, огурцы ломать, дьявол, пришел?» Солдат голову поднял и на нас глазищами уставился. Мама со страху от него сама отступает, чуть не плачет, а кричит: «Огурцы зачем топчешь, черт?» А он смотрит, глаза у него как плошки и мутные, точно у пьяного. Думаем, он сейчас ка-ак вскочит, как кинется на нас!
А он услыхал мамины крики и вдруг, мы замечаем, сам ужасно испугался. Да… испугался, заторопился и начал возиться, поворачиваться в канавке. Кое-как перекулился и пополз от нас.
Тогда уже мама пошла за ним и взяла его за плечо, и он сейчас же перестал ползти, прилег на бок и только глазами косится, выглядывает. Лежит смирно. Я тоже хотела подойти поближе, а мама на меня руками замахала: «Уходи, уходи отсюда, — кричит, — нечего тебе тут смотреть». — «Что я, раненых не видела?» — говорю я ей. Я всяких раненых видела, но, правда, когда этого увидела, все-таки ахнула. Очень тяжело он был раненный, и без всякой перевязки.
Мама взяла его сзади под мышки и давай поднимать. Она его тащит и говорит:
«Чего пополз, червячина навозная? Подымайся, а то в канаве сдохнешь!»
Он ногами кое-как упирается, да они его не держат, подламываются, точно соломенные.
Вдвоем мы его все-таки подняли и кое-как поволокли. Очень тяжело было. Мама его тащит и все время ругает: отожрался, дескать, на нашем горе, а теперь тебя еще волоки, кабана такого здорового.
До крыльца-то мы его доволокли, а на ступеньки внести никак не можем. Старались-старались — ну никак. Мама и говорит:
«Ну и ладно, по крайней мере избу не поганить. Сунем его под навес, пускай там валяется. Пусть спасибо скажет, что в канаве не сдох».
Потащили мы и уложили его под навесом. Немец глазами водит, видно беспокоится.
«Чего смотришь? Повесить бы тебя следовало, а не то что на тебя хорошее сено расходовать. Лучше бы его козе отдать!» И подсовывает ему под голову чистое сено.