Когда солнце стало припекать, Кеннеди и Парсел перешли под тент. Каждые пять-десять минут бесшумно появлялся молчаливый секретарь, пожилой негр, франтовато одетый. Передавал президенту папку с телеграммами. Ждал, пока тот просмотрит их. Так же бесшумно исчезал. некоторые телеграммы Кеннеди передавал Парселу, тут же их комментируя:
- Опять эти ослы вытаскивают на свет божий трижды дохлую кошку (о новой попытке республиканских оппонентов Кеннеди поднять в прессе шумиху о его личных миллионных акциях, с которых он якобы не платит подоходный налог);
- Я всегда говорил, что с уходом Черчилля англичане утратили чувство реальности и трезвой перспективы (об очередных попытках Англии вмешаться в африканские дела);
- Запросите немедленно из библиотеки Конгресса нынешнюю общую цифру мощности всех русских гидроэлектростанций (о пуске электростанции в Сибири);
- Мерзавцы, расстреливающие престиж нации (об убийстве американским младшим офицером шофера японского такси);
- Так и есть! Скоро там не останется ни одного "вакантного генерала" (об очередном военном перевороте в южноамериканской республике, о возможностях которого он знал еще неделю назад);
- И недоучившихся сопляков приходится ныне уговаривать, что политика дядюшки Сэма не глупа, а мудра (о волнениях студентов в американских университетах). Уточните сроки моего лекционного тура;
- Когда требуют только хлеба, это не страшно (о всеобщей забастовке в Италии);
- Наследник, которому вряд ли придется править страной. Подготовьте приветственную телеграмму (о рождении царственного сына в азиатском королевстве)...
Незадолго до ленча секретарь принес краткую телеграмму. Джон долго сидел над ней, понурив голову. Молча передал ее Парселу, тихонько взял его за локоть. Парсел, прежде чем читать, глотнул из стакана, закурил. На зеленом яхтенном бланке с якорем значилось: "Сегодня тринадцать ноль восемь сердечного приступа скончалась Маргарет Парсел тчк Ждем инструкций тчк Беатрисе сообщено тчк Генри".
Джерри прочитал эту телеграмму, как и все предыдущие машинально, не вникая в ее суть. И так же машинально повернулся к Кеннеди, ожидая его очередных замечаний. Джон молчал. И до Парсела вдруг дошел смысл телеграммы. Он зачем-то достал очки, и не надев, сунул их обратно в карман. Растерянная улыбка появилась на его лице.
- Вот и моя Мардж присоединилась к большинству, - сказал он неестественно весело хриплым голосом. - она ведь немало пожила, как ты знаешь - семьдесят с лишним...
И с той же улыбкой он пошел к себе в каюту. Там он лег на кровать и еще, и еще раз перечитал телеграмму, приговаривая при этом: "Мардж, эх, Мардж!" с такой интонацией, словно укорял ее в каком-то непозволительном поступке. И ему страстно захотелось одиночества. Покоя.
Когда потом Парсел летел на вертолете в Сан-Франциско, а оттуда на своем самолете в Нью-Йорк, его раздражал самый звук чьего-либо голоса, мелькание фигур экипажа, участливые взгляды и досадные заботы о его питании.
Он закрывал глаза, представляя мертвую Маргарет. "Все суета сует, Господи. И всяческая суета, - спокойно думал он. - Все там будем".
Нью-йоркский особняк Парсела, старомодный семиэтажный дом на Парк-авеню, и снаружи и внутри был похож на все дома, которые постигает горе. Окна затянуты темными шторами. Говорят шепотом. Ходят на цыпочках. На лицах даже тех, кто не имеет прямого отношения к покойной, постное выражение. Сплетни, наговоры, упреки начнутся после похорон. Сейчас же все плакальщики. Платные и бесплатные. несчастье везде одинаково - и в очень бедных, и в очень богатых семьях - разнится лишь способ его внешнего выражения.
Сделав необходимые распоряжения, Парсел поднялся на второй этаж, в спальню Маргарет. При его появлении какие-то старухи в траурных платьях фасонов конца девятнадцатого века поспешно удалились. Маргарет лежала на своей широкой кровати. В комнате - полумрак. Пахло туберозами, еще чем-то неживым.
Привыкнув к темноте, Парсел посмотрел на жену. Лицо ее осунулось. Стали более явственными морщины на щеках и шее. На лице - выражение обиды, словно она собиралась вот-вот разрыдаться. Парсел попытался выпрямить холодные, окостеневшие, сжатые в кулачки руки. Они не поддавались. Он долго стоял возле кровати. И постепенно ощущение гнетущей пустоты заполнило все его существо. не было ни сил, ни желания о чем-нибудь думать. Да и о чем бы мог он думать? Что вспоминать? Ее бесконечные упреки, они начались чуть ли не в свадебную ночь, - упреки в том, что он ей неверен? Что он женился на ее деньгах? Но ведь она не могла не знать этого. Он никогда не клялся ей в любви. В шутку не раз говорил ей, что она в самый раз сгодилась бы ему в матери. Какая уж тут любовь! А она и вправду норовила ухаживать за ним, как за ребенком. особенно первые годы после замужества. И нанимала частных детективов, которые выслеживали его многочисленных любовниц. Сначала она мучилась. не спала ночи. Плакала. Устраивала сцены. Потом махнула рукой. "Раз их много, этих девок, - утешала она себя, - значит, это не серьезно. лишь бы не одна". Внешне все выглядело пристойно - они бывали на приемах, раутах, коктейлях. Часто принимали у себя. У них росла дочь. Маргарет организовала Парселу предложение баллотироваться в Конгресс от демократов. Он легко победил на выборах. Даже слишком легко; он не знал, что она внесла крупную сумму на текущий счет республиканцев его избирательного округа за эту победу. Затем появилась статейка в одной из желтых газет о его донжуанских похождениях - злая, настораживающая. Его предупредил лидер демократов. И Парсел стал образцовым мужем и семьянином. В Штатах. Он перенес свои развлечения за рубеж. Чтобы как-то оправдать частые поездки за границу, он всерьез занялся изучением международного рынка. Ему повезло раз, два, много раз. теперь он полгода, а то и больше проводил то в Европе, то в Южной Америке.
"Любила" не то слово, - Маргарет обожествляла мужа. Выклянчив у него ласку, она оказывалась такой и целомудренной, и страстной, что он на эти мгновения забывал, что с ним в постели старая женщина. Но вспыхивал свет. И он с удивлением разглядывал ее морщины, против которых было бессильно даже искусство мадам Рубинштейн. И неизменно эти нечастые и недолгие встречи с женой вызывали у Джерри чувство брезгливой жалости.
Маргарет все это понимала и невыносимо страдала, проклинала в душе свой возраст, бездарность косметичек. В такие именно минуты увольнялась безо всякого повода подвернувшаяся под руку прислуга, бились старинные саксонские сервизы, щедро угощались пинками любимые пудели и шпицы.
Она изыскивала малейшую возможность по-своему заботиться о нем, проявлять знаки внимания, постоянно напоминать о себе. Бывало, сидит он в роскошном номере женевского отеля в компании двух-трех крепко захмелевших бизнесменов и такого же количества полуголых, полупьяных девиц. Как вдруг открывается дверь и вносят огромную корзину его любимых гвоздик - белых, розовых, красных, бордовых. В корзине визитная карточка с инициалами"М.П." - Маргарет Парсел. На карточке надпись ее старательным, каллиграфическим почерком: "Опять ты забыл, мой непутевый дурачок, о своем дне рождения". И подпись "твоя любящая Мардж"...
Или вдруг она присылала ему куда-нибудь в южноамериканское захолустье полдюжины белых рубашек. И всегда кстати - то прачки бастуют, то принесут из магазина такую залежалую дрянь, что в Штатах и уборщик не использует ее как половую тряпку.
Или телеграфировала: "Беатриса перешла в следующий класс с высшими баллами по всем предметам тчк Пришли ей поздравление". И подпись: "твоя любящая Мардж".