— Так авария ж может быть, — сказал я.
— Бывают, а что вы думаете?.. Вот, пожалуйста, — вскинулся он и закричал, словно его могли услышать на китайском буксире — Куда, куда отжимаешь?!
В рубку прибежал капитан, встрепанный, невыспавшийся после ночной «капитанской» вахты, рванул рычаг над головой. Душераздирающий звук гудка понесся над водой, над прибрежными утесами.
Баржи с углем, которые тащил китайский буксир, на повороте понесло течением в нашу сторону, и мы все замерли в напряженном ожидании — столкнутся или не столкнутся? Влево отойти было некуда — скалы, справа — китайские баржи. Когда увешанный плакатами с большими иероглифами борт китайского буксира поравнялся с нашим, Алексеич не выдержал, выскочил на мостик.
— Раньше надо было отворачивать, раньше! — закричал он.
— Иду своя дорога! — донеслось с чужого мостика. Голос вроде бы с вызывающими нотками, но в нем явно слышался испуг.
Когда баржи, едва не зацепившись бортами, все-таки разошлись, Алексеич выругался:
— «Своя дорога!» С этой «своей дорогой» можно на мели оказаться!
— А бывало? — спросил я, как всякий журналист, желая послушать рассказы о разного рода происшествиях.
— Всякое бывало, — сказал капитан. Помолчал, вспоминая, и начал рассказывать. Но не об авариях и столкновениях, а о том, как в прежние времена дружно и мирно жили наши и китайские речники, помогая друг другу.
— Бывало, идешь, видишь, плот волокут, — перебил его Алексеич. — Вручную волокут, по-бурлацки. Останавливаемся, кричим, чтобы цеплялись. Как же — друзья ведь…
— Мы однажды пароход «Хейхе» с мели сняли, — продолжал капитан. — В то время названия на судах писались на двух языках — по-китайски и по-русски. Крепко засел, а на нем пятьсот пассажиров. Ночью дело было, дождь хлещет, до берега — сотни метров… Сутки возле китайского парохода провозились, пассажиров к себе брали, уголь перегружали, чтобы облегчить судно…
— Ты про наводнение расскажи, — напомнил Алексеич.
— В наводнение-то, в пятьдесят восьмом году, весь флот был направлен на помощь населению. Я тогда на «Ярославле» старпомом плавал. В тот раз мы целую китайскую деревню спасли, что была против устья Бурей. Накормили людей, перевезли на сопку километрах в двадцати от затопленной деревни. Гляжу тогда, а они все босые, китайцы-то. А были у нас старые рабочие ботинки. Высыпал я их на палубу — разбирайте. Все разобрали, кто даже по две пары…
Так мы и плыли от утеса к утесу, от переката к перекату, разглядывая китайские деревни и русские села на берегах, выискивая среди зарослей береговые знаки: белые — на пашем, левом, красные — на правом. (Так всегда и везде обозначаются берега: левый — белыми знаками, правый — красными). И разговаривали. О плотах и течениях, о правилах судовождения и вообще о жизни, о прошлом, настоящем и будущем этого огромного края.
ТЕЗКА В ЗЕЛЕНОЙ ФУРАЖКЕ
Однако Амур — река пограничная. И пора уже рассказать о тех, кого никак не миновать на границе, — о воинах в зеленых фуражках.
Пограничники, как известно, не любят сюрпризов, они совершенно справедливо усматривают в них нарушения пограничных правил. Поэтому я заранее обговорил с пограничным начальством, что в одном месте, если удастся, сойду на берег и загляну в гости на заставу. Возражений не было. Начальству приходится проверять бдительность несения службы пограничниками, и оно время от времени посылает так называемых «условных нарушителей». В такой роли предстояло выступить и мне.
Когда наш маленький караван выбрался из одной амурской петли и вышел, как говорил лоцман Алексеич, «на финишную прямую» к другой петле, той самой, где мне предстояло высадиться, я пошел к капитану просить моторку. Расчет был простой: вырваться на моторке далеко вперед и, пока буксир с баржами неторопливо шлепает по Амуру да пока огибает очередную петлю, побывать у пограничников.
Выслушав меня, капитан посмотрел на карту, потом на небо, плотно затянутое тучами, потом на мокрую палубу.
— В такую погоду пойдете?
И тут же, словно устрашая, ветер хлестнул по окнам рубки, швырнул в стекло пригоршню мелкого дождя. Погода была как раз такой, в которую хороший хозяин, как говорится… и так далее… Но у меня не было выбора. Высадиться я мог только здесь, и нигде более, и не воспользоваться такой возможностью значило обречь себя на долгие муки сожаления об упущенном.
— Пойду! — сказал я твердо.
Вызванный капитаном, явился Володя с лицом мрачнее неба, потоптался в рубке, спросил:
— Плавать умеете?
— В резиновых-то сапогах? Лучше не надо.
Володя еще постоял, ожидая, не изменится ли решение, и, вздохнув, отправился готовить моторку. А я пошел одеваться. Натянул резиновые сапоги, огромные, выше колен, поверх своей «болоньи» надел капитанский брезентовый плащ, длинный, до пят, с глубоким жестким капюшоном. В таком одеянии, я был уверен, дождь не страшен.
Через четверть часа мы с Володей были в полном одиночестве на изрытом волнами Амуре. Шумел ветер, дождь барабанил по капюшону. Мы мчались по реке, словно утюгом разглаживая волны. Мчались по кромке государственной границы, на километр дальше самой передовой зеленой фуражки. А впрочем, где они были, зеленые фуражки? Сколько я ни всматривался в берег, не видел ни пограничных вышек, ни силуэтов людей. На берегу громоздились только зеленые сопки, они обрывались у воды, выставляя свои острые каменные ребра.
Сопки были одинаковые, как близнецы, но Володя отлично ориентировался в этом однообразии. В какой-то момент он круто повернул к берегу, и моторка зарылась носом в густую траву.
— Точно? Это здесь?
— У нашей фирмы ошибки исключены, — доброжелательно сказал Володя. Прогулка под дождем, как видно, только взбодрила его.
Я вылез на бровку берега, помахал Володе, разворачивавшему моторку. Потом огляделся. Справа высилась пологая сопка, слева поблескивала черной водой болотистая речка. Терпко пахла трава. Крупные ромашки, белые и голубые, тянули свои букеты к самому лицу. Какие-то незнакомые цветы стояли прямо, как большие церковные свечи. Я сломил один цветок, с удовольствием понюхал. И сразу полегчало на душе. Будто очутился вдруг на вечерней московской улице и будто незнакомка, молодая и чистая, прошла мимо в мягком волнующем облачке тонких духов.
Первое, что мне предстояло, — найти тропу. Я помнил наставления пограничных начальников, что мне надо идти прямо по тропе, не сворачивая. Правда, тот человек, который мне это разъяснял, признался, что сам тут не бывал, но у меня не имелось других указаний, а я не считал нужным проявлять самодеятельность. Я не боялся потеряться: с детских лет усвоил, что на нашей границе ничего не теряется, что здесь не то что человек, а и зверь не пройдет и птица не пролетит незамеченными.
Но тропы все не было. Вокруг расстилалась трава и трава, высокая, по грудь, темно-зеленым клином уходила в распадок. Я рассудил, что тропу можно высмотреть, если взобраться на склон сопки. Полез напрямую, удивляясь столь бурной местной растительности. И неожиданно оказался на тропе. Опа походила на зеленое ущелье, по дну которого бежал ручей.
Через минуту я выбрался на более открытое место. Справа и слева на кустах краснели крупные ягоды шиповника. Грузди величиной с тарелку мочили в лужах рваные края своих шляп.
Тропа, извиваясь, вела все выше и выше. Порывами шумели на ветру дубы, березы, осины. На широких болотистых полянах стояли плотные копны кустов. Я протирал очки, все время заливаемые дождем, испуганно таращился на эти кусты, напоминавшие свернувшихся во сне неведомых зверей.
«Для полного комплекта впечатлений мне теперь не хватает только встречи с медведем, — подумал я. — А впрочем, при залитых дождем очках, как его узнать?..»
Вдруг я услышал звук. Не крик человека, не рев зверя, а именно ни на что не похожий звук. Будто кто-то провел железом о железо над самым ухом. Огляделся. Никого и ничего. А дождливая морось совсем уж затянула даль, и ноги стали по щиколотку тонуть в зыбкой черной почве.