Выросли, разъехались по стране дети. Купили Куклины небольшой домик и зажили общей кухней, достаточно материально обеспеченные, без забот, без обязанностей.
Но можно ли жить без обязанностей?
Анна Васильевна по-прежнему все свое время отдает искусству. Поскольку стала плохо видеть, занялась лепкой. Создала бюст В. И. Ленина и подарила его соседней школе. Точно так же разошлись по школам скульптурные портреты героев гражданской войны на Дальнем Востоке, космонавтов.
— Детишкам это нужнее, — говорит она.
Татьяна Васильевна по-прежнему каждый день ходит в свою библиотеку, как на работу, помогает молодым библиотекарям. Опа же — член Общества по распространению политических и научных знаний.
— Общественную работу разве назовешь работой? Это для меня радость.
Лидия Васильевна никак не может без своей прокуратуры. В ее служебном удостоверении сказано: «Общественный помощник прокурора Свободненского района»…
Ирина Павловна оглянулась на меня, сказала восторженно:
— А, что я вам говорила? Все наши амурчанки такие общественно активные.
— Почему этот дом трех сестер называют клубом? — спросил я.
— Женщины так назвали. Тут по любому вопросу можно посоветоваться. А если еще учесть, что сестры — отменные цветоводы, хорошие хозяйки, просто добрейшие женщины, так считайте, что и нет вопросов, с которыми сюда нельзя было бы прийти. Вот и получается — клуб нашей Свободненской интеллигенции…
— Но ведь «клуб» подразумевает коллективное общение.
— А вы подождите до вечера, тут такой девичник соберется!..
До вечера ждать не пришлось. Вскоре Амур снова бросился к калитке, и я увидел высокую красивую женщину, представившуюся режиссером местного народного театра. Затем пришли учительница, торговый работник, две художницы, и прочие, и прочие… Самой старшей было за семьдесят, самой младшей — чуть больше двадцати. Но возрастная разница никого не смущала. Женщины разговаривали, рассматривали цветники под окнами, нюхая подряд георгины, флоксы, дельфиниумы, портулемы, разговаривали о каких-то своих делах. А потом вытащили во двор большой обеденный стол, поставили самовар, и… потекла беседа.
А когда у женщин начинается задушевная беседа, то мужчинам при этом делать нечего. И я ушел из маленького домика сестер Куклиных, оглядываясь на пестрый цветник у забора, из-за которого уже слышалась задумчивая песня: «Прощай, любимый город… Пусть нам подпоет седой молодой капитан…» Ушел, удившись общности между людьми, столь разнящимися по возрасту. Хотя удивляться было нечему: всех их, и молодых, и пожилых, объединяло одно — жизнь, то, что мы привычно называем нашей советской действительностью, которая, если быть в пей активным, излечивает от возрастной апатии и даже стариков делает молодыми…
«ГНИЛОЙ УГОЛ»
Не вечерам я ходил на благовещенскую набережную глядеть на мотыльков. Издали это походило на снегопад. Мириады белых точек беспорядочно и быстро метались в лучах света. Живые огоньки сталкивались друг с другом, отскакивали, оставляя за собой белый след. И падали, падали в темную воду, устилали ее поверхность крыльями-лепестками.
Благовещенцы толпами стояли у парапета, смотрели на этот безмолвный исступленный хоровод жизни, перебрасывались репликами.
— Пятиминутки. Теперь их самая пора.
— Неужели всего пять минут летают?
— Пять минут, а успевают сделать самое главное в жизни!
— Зачем?
— Чтобы продолжить род.
— Зачем?
Разговоры эти вызывали грусть. Но думал я не о малости мотыльковой жизни, а о мимолетности моих дорожных впечатлений. Позади была тысяча километров интереснейшей дороги, на каждом повороте которой. хотелось остановиться и смотреть, смотреть. А мои наблюдения получались словно бы на бету, и многое из того, что хотелось увидеть, и узнать, оставалось в стороне. Я делал многочисленные записи и злился на себя: вся огромность этого края, именуемого Приамурьем, никак не укладывалась в мои блокноты. В одном только Благовещенске было столько интересного, что требовались не просто блокноты — тома, чтобы все написать. А для такой большой работы нужно было жить тут и жить и никуда не уезжать. Но долгая жизнь на одном месте таила бы в себе другую опасность — привыкнуть, остыть, не познать радости и необычности первых встреч.
Тогда я стал искать емкие слова, которыми можно было бы, как говорится, объять необъятное, в стихах. По прошлым своим путешествиям я знал, как помогают стихи выразить то, что не дается прозе. И на этот раз испытанный метод выручил, хотя и не так, как я рассчитывал. Он не помог мне, а лишь утешил. Однажды, раскрыв томик стихов дальневосточного поэта Петра Комарова, и прочел буквально следующее: «Только в песне да в сказке уместится Приамурье мое». И я подумал: поскольку мои дорожные записи не являлись ни сказками, ми песнями, то естественна их фрагментарность и неполность. Пусть на меня не посетует требовательный читатель, но я тоже, как сказал молдавский поэт Андрен Лунан, «…познать стремился ту страну, и шел вслед легенде незнакомой, но, не сумев постичь всю глубину, из саги я свежинку взял одну, чтобы сберечь и донести до дома».
Право же, снежинка — это не мало. Эта та часть, по которой можно познать целое…
Видно, не одного меня быстротечность мотыльковой жизни наводила на раздумья. Люди, собиравшиеся на набережной, были разговорчивы и общительны.
И я тоже заговаривал с людьми у края набережной. И однажды познакомился с Леонидом Владимировичем, жителем приамурского села Новопетровки, одним из руководителей расположенного там колхоза «Родина». Он-то и сократил мои благовещенские дни.
Уже на следующее утро мы на колхозном «газике» пересекли Вею на большом пароме и помчались по пологим увалам Зейско-Буреинской равнины. Небо, точно устав от долгой хмари, теперь синело до горизонта, кокетливо окаймленного прозрачными кружевами облаков. Теплый ветер бил в лицо. (Впрочем, он тут всегда теплый, даже в дождь.) Проплывали мимо светлые рощицы на вершинах пологих холмов, заставляли верить «отпискам» землепроходцев, сообщавшим о том, как три с лишним века назад умилялись казаки, увидев здесь вместо надоевших угрюмых елей да лиственниц прямо-таки среднерусские пейзажи со светлыми далями, с березовым дымом прозрачных перелесков.
Над зеленью кукурузы там и тут белыми прямоугольниками словно бы висели животноводческие фермы. Валки скошенного хлеба ярко желтели на солнце. Темными плотными зарослями за обочинами дороги стояла соя — главная здешняя культура.
— День-то, а? Успеть бы! — всю дорогу волновался мой спутник. И который уже раз говорил, что лето нынче сырое, что урожай удался хороший, а вот убирать дожди не дают.
Мы ехали через то место Приамурья, что в народе зовется «Гнилым углом».
При первом взгляде на карту Амурской области бросается в глаза зеленый клин Зейско-Буреинской равнины, огороженной с юга и запада вставшим за Амуром хребтом Малого Хингана, с востока — хребтом Турана, с севера — обширным Амурско-Зейским плато. Клин этот с его пойменными и черноземовидными почвами — уникальное место всего Дальневосточья. И если Амурскую область называют житницей Дальнего Востока (здесь сосредоточено почти восемьдесят процентов всех дальневосточных посевов пшеницы и три четверти посевов сои в нашей стране), так прежде всего благодаря этому зажатому среди гор уголку. Недаром здесь так охотно останавливались переселенцы, называя новые свои поселения именами родных мест, покинутых в России и на Украине. И поныне на просторах Зейско-Буреинской равнины стоят села с необычайными названиями — Ромны, Каховка, Екатеринославка, Тамбовка…
— Везде сухота, а у нас дождь, — говорил Леонид Владимирович. — Оттого и зовется гнилым. А углом — потому, что Амур тут поворачивает.