Но увы, о Куликовской битве — этом поворотном пункте русской истории, а значит, и русского искусства авторы фильма «Андрей Рублев» даже пе вспоминают.
Как Куликовская битва ознаменовала начало бурного объединения русских земель вокруг Москвы, так и взятие Казани в 1552 году явилось поворотом к активному проникновению русских «за Камень», как тогда называли Урал, и началу Великих географических открытий на севере и востоке Азиатского континента.
1555 год — «князь всей земли Сибирской» хан Едигер добровольно подчинился Москве.
1581–1585 годы — походы Ермака.
1639 год — отряд Московитина вышел к Охотскому морю.
1644–1645 годы — экспедиция Василия Пояркова, спустившись по Зее, вышла на Амур и проплыла по нему до устья.
1648 год — Семен Дежнев обогнул Азиатский материк, открыв проход из Северного Ледовитого в Тихий океан.
1650 год — Хабаров вышел к Усть-Стрелке, где Шилка и Аргунь, сливаясь, образуют Амур. Началось заселение русскими Приамурья.
Темпы, как видим, почти беспрецедентные в мировой истории географических открытий.
Так что же их вело, русских первопроходцев? Жажда наживы? Не без этого. В те времена путешественникам зарплаты не выдавали и командировочных не платили. Экспедиции снаряжались чаще всего за свой счет. Хабаров, например, для этой цели получил у якутского воеводы Францбекова, говоря по-теперешнему, «ссуду» под кабальные проценты. Едва ли не знал Хабаров, что в неведомой дороге он может потерять не только деньги, по и голову. Так чаще всего и бывало. Во всяком случае не известно ни одного первопроходца, который бы разбогател после предпринятого путешествия.
Значит, было что-то и другое, что не укладывалось в понятие наживы? Хабаров в своих отписках с Амура русскому правительству доносил: «Заведутся тут пашни… и против всей Сибири будет место в том украшено и изобильно». Герцен отмечал: «Англия, ломящаяся от тучности и избытка сил, выступает за берега, переплывает за океаны и создает новые миры. Ей удивляются… По так ли смотрят на подвиги колонизации Сибири, на ее почти бескровное завоевание? Горсть казаков и несколько сот бездомных мужиков перешли на свой страх океаны, льды и снега, и везде, где оседали усталые кучки в мерзлых степях, забытых природой, закипала жизнь, поля покрывались нивами и стадами, и это от Перми до Тихого океана». Г. И. Невельской писал: «Беспристрастное потомство должно помнить и с удивлением взирать на геройские подвиги самоотвержения первых пионеров Приамурского края… Потомство с признательностью сохранит имена их, потому что они первые проложили путь по неизведанной реке, открыли существование неизвестных до того времени народов…»
Значит, было еще и радение о Родине, о будущем народа русского. И не только потому, что Хабаров и другие были такими уж исключительными личностями — таково было веление времени, историческая потребность развивающейся великой нации.
Некоторые исследователи этногенеза и этносферы называют эту историческую потребность «пассионарностью». «Формирование нового этноса всегда зачинается одной особенностью: непреоборимым внутренним стремлением небольшого числа людей к крайней активной целенаправленной деятельности, всегда связанной с изменением окружения (этнического или природного), причем достижение этой цели, часто иллюзорной или губительной для самого субъекта, представляется ему ценнее даже собственной жизни». Так писал в журнале «Природа» доктор исторических наук Л. Н. Гумилев. «Этот же признак, — добавлял он, — лежит в основе этики, где интересы коллектива… превалируют над жаждой жизни и заботой о собственном потомстве».
Одним словом, Ерофей Хабаров и многие другие первопроходцы вполне могли бы воскликнуть вслед за Александром Македонским: «Людям, которые переносят труды и опасности ради великой цели, сладостно жить в доблести и умирать, оставляя по себе бессмертную славу…»
«Нарочно душу не зажжешь, хоть будь ты шахом веры», — писал Алишер Навои. Душу не зажжешь пи корыстью, ни страхом, ни пряником, ни кнутом. А то, что у русских людей, пришедших на Амур в середине семнадцатого века, как говорится, «горела душа», — в этом нет никакого сомнения…
Все эти мысли проносились в голове моей, пока я смотрел с высоты на Усть-Стрелку, где рождается Амур. Обычно реки рождаются из ручейка или родничка, а эта сразу начинается исполином на полкилометра вширь. И высокие сопки сторожат колыбель Амура, и сосны на крутых склонах стоят здесь, как часовые, и не жуки-плавунцы, а теплоходы да самоходные баржи — его игрушки…
На первых же километрах природа наставила перед Амуром препятствий. Прорываясь через отроги Большого Хингана, река образовала три гигантские подковы — знаменитые Черпельские кривуны…
— Погода портится, — сказал пилот, кивнув на серую хмарь, затянувшую горы. — Где вас высадить?
Я огляделся, сверился по карте и показал вниз на белые квадраты новых крыш таежного поселка.
— Давайте сюда, к лесозаготовителям…
АЛБАЗИНСКИЕ КРУЧИ
В поселке Новом — все новое. Тракторы, автомобили-лесовозы поблескивают еще не ободранной краской, бревна домов — белые и смолистые. И организация, главенствующая здесь, так и называется — Новый лесоучасток Сковородинского леспромхоза.
Мелкий дождь то припускал вовсю, то неожиданно прекращался, словно там, на небе, внезапно закрывали заслонку.
— У нас говорят: «Бог создал Сочи, а черт — Сковородино и Могочу», — разъяснил мне начальник лесоучастка, поеживаясь от всепроникающей мороси и косясь на серые хвосты низких туч.
Сказал он это шутливо, да и вообще все говорило о том, что его не слишком печалила эта сентенция об особенностях местной географии. В голосе слышалась удовлетворенность, даже гордость, когда начальник рассказывал о поселке, о лесе, о реке. В Новом, насчитывающем всего два десятка домов, были магазины, клуб, своя пекарня и баня. Лесорубы здесь валят сосну и лиственницу, свозят заготовленный лес на Нижний склад, расположенный на берегу, часть хлыстов пилят на доски, другие грузят на баржи и отправляют по реке для новостроек Приамурья.
Таким речным караваном мне предстояло плыть, и я на одном из лесовозов отправился к берегу по лесной дороге, успевшей размокнуть так, будто ее целую неделю поливали осенние дожди.
Дождь был теплый. Выбрав место посуше, я выскочил из кабины, не доезжая до огромных штабелей леса Нижнего склада, посмотрел издали на суету машин. У самой воды пыхтел паровой кран, хватал охапку бревен с платформы трелевочного трактора, перекидывал их на железную палубу баржи, отдувался паром и снова тянул свой железный клюв за новой порцией. Трактора ревели не то воинственно, не то горестно, таская несоразмерно большие охапки бревен от штабелей к крану через черную глубоченную грязь.
Дождь перестал. Но не прошло и десяти минут, как из-за сопок выползла другая туча, затемнила и без того темное небо, поволокла по лесу, по территории склада, по свинцовой глади Амура длинные хвосты мелкой мороси. И тогда по узким полоскам дернины, не истертым гусеницами тракторов, я стал пробираться к бревенчатым мосткам, возле которых стоял буксирный пароход. Тот самый, что больше чем на неделю должен был стать моим домом.
Пароход нес на своих сияниях знойное название «Батуми». Я представился капитану, сухощавому, подтянутому и сдержанному человеку. Позже я понял, что сдержанность, внешне похожая даже на равнодушие, весьма распространенная здесь черта мужского характера. Но в первый момент это меня неприятно задело.