Я вспомнил хлысты, валявшиеся вдоль лесной дороги еще там, в Новом, вспомнил мусор, собиравшийся за ночь под баржами, плывущие бревешки, которых пришлось опасаться, когда мчались по Амуру на моторке.
— Потому последнее время все больше на баржах лес возим, — словно продолжая мои мысли, сказал Алексеич. — Правда, бывает, что и баржи к отмелям прижимает. А если скальный мыс, то и — вдребезги… Так что уходить из рубки мне никак нельзя. Ночью разбудят — сразу, сей секунд соображай, что за поворот, что за перекат.
— Много тут перекатов?
— А вот считай. — Он развернул карту реки, принялся водить по ней узловатым, прокуренным пальцем. — Верхний Амур, от Усть-Стрелки до Благовещенска, — без малого девятьсот километров. Считай: раз, два, еще четыре, еще десять, еще… Не меньше шестидесяти перекатов будет.
— И вы все их знаете? — наивно удивился я.
— Посидишь на мели, узнаешь.
— А приходилось?
— Тот не лоцман, кто на мели не сидел. — Он помолчал, протер небритый подбородок. — Нет, лучше сказать, тот лоцман, кто на мели мало сидел. Поплаваешь, узнаешь ямы и протоки лучше, чем свои карманы. Каждый остров становится брат, каждая гора — тетя родная…
Жизнь лоцмана Алексеича, что роман с продолжением. Сам воронежский, он с пятнадцати лет уехал в Москву работать на завод АМО (ныне завод имени Лихачева). Не прошло и трех лет, как он по комсомольской путевке и по собственному нетерпеливому желанию попал на строительство Московского метрополитена. В 1935-м, едва сдали первую очередь метро, всей бригадой получили новое комсомольское задание — ехать на Дальний Восток.
Было много музыки и цветов на вокзале. Пели всю дорогу. А когда приехали в Комсомольск-на-Амуре, сообразили, что надо было урвать у песен хоть денек на серьезные сборы. Московские штиблеты и пиджачки, как оказалось, не совсем соответствовали местному климату и местным дорогам. Приходилось соображать, что называется, на ходу и греться главным образом работой.
— Удивительно, но мы вроде бы ничуть не унывали. По-молодости, что ли? — комментировал Алексеич эту часть своей биографии, кутаясь в тулуп от речного сквозняка.
Построив завод, они поехали обратно в Москву. Остановились в Хабаровске отдохнуть. Ходили в кино, гуляли с девушками.
А 27 апреля 1938 года — Алексеич точно запомнил эту дату — встретился ему на улице старый московский друг Колька. Узнал он, что Сашка, то есть Алексеич, в Москву возвращается, всплеснул руками: «Чего ты туда едешь, когда тут, на Амуре, люди во как нужны?!»
И уговорил. Дружок плавал тогда первым помощником капитана на «Пролетарии». Алексеич устроился на тот же пароход кочегаром. Так началась его «амурская биография». Работал матросом, рулевым. Работал, учась на судоводителя, и учился, работая. Был и штурманом, и капитаном, пока поднялся на высшую ступень первого знатока амурских течений.
— Теперь вы меня не отвлекайте, — неожиданно сказал Алексеич. — Бейтоновский перекат — течения тут путаные. При малой воде, как сейчас, — самое опасное место на Амуре.
На берегах вздымались высоченные зеленые горы с березовыми рощицами наверху, с тропинками, живописно сбегавшими по крутым склонам.
Пришел в рубку капитан, наклонился к переговорной трубе:
— Самый малый!
И, подняв мегафон, крикнул куда-то в пространство:
— Вахтенного на бак!
Вахтенный, семнадцатилетний матрос Сережа, резко кинул в воду длинный полосатый футшток и тотчас выдернул его, крикнул, не оборачиваясь:
— Пронос!
И снова кинул, снова выдернул:
— Пронос!
Пронесло. У берегового указателя с цифрой «633» колеса буксира снова в полную силу замолотили мутную испещренную водоворотами поверхность реки.
Теперь мы втроем сидим на скамье перед рубкой, вспоминаем об особенностях Верхнего Амура. Вспоминают, понятно, они — капитан и лоцман, а мои обязанности сводятся лишь к тому, чтобы вовремя подкидывать вопросы. Для поддержания этого так интересующего меня огонька беседы.
Разговор сначала завертелся вокруг странностей местных названий. Есть на Амуре острова Голый и Мохнатый, Горелый и Нехорошев, Слепой и Сухой, есть Разбойный и Купеческий, Гусиный и Волчий, Веселый и Утюг, даже Сахалин. Реки — Верхний, Средний и Нижний Полосатики, Ольга и целых три реки Солдатки. Есть пади Комсомольская, Партизанская и Транзитная и падь со странным названием Собачья Ноздря…
Мы порассуждали о причинах возникновения столь выразительных и необычных названий. Поскольку мои собеседники никак этого не объясняли, я предложил ответить на поставленный вопрос утверждением амурского поэта Петрова: «Есть… любые названия: Ключ Сохатый, сопка Батенька, падь Горелая, остров Призвания — все это крестники разных романтиков…»
— А как же «Алиса»? — сказал Алексеич.
— Есть и такое название?
— На карте нет, а все так называют. Скала отвесная, а на ней это женское имя написано а-агромадными буквами. Рассказывают, будто написал какой-то чудик, обалдевший от любви. Это у наших бывает: чуть что — на стенку лезут…
Вскоре нам представился случай убедиться в правоте Алексеича. На ближайшей же скале, черной стеной обрывавшейся в воду, было написано: «Любовь — это злой ураган». Мы посмеялись, разглядывая надпись, — так она к слову пришлась. Согласились, что автор знал, что писал. Какой еще силой занесло бы человека на этакую кручу?!
— «Зеленый Крест» тоже с одной историей связан, — сказал капитан.
— Так и называется?
Капитан оглянулся, кивнул рулевому, чтобы подал карту реки, лежавшую на рундуке, и показал мне четкую надпись: «Перекат Зеленый Крест».
И я узнал очередную то ли быль, то ли легенду. Будто в стародавние времена заблудился в тайге охотник. А может, он просто какой-нибудь путник был, потому что маловероятно, чтобы местный человек заблудился. Как бы там ни было, а считал он свои последние шаги, поскольку много дней ничего не ел. И настал момент, когда понял он, что конец близок. Решил взобраться на очередную гору, которая как раз высилась перед ним, и там отдать богу душу. Казалось бы, не все ли равно, где умирать, но путник был верующий и думал, что на вершине будет все-таки ближе к небу. Залез, растеряв на склонах последние силы и… увидел внизу Амур, а на берегу — израненного козла. С горы не в гору — быстро скатился. А когда наелся до отвала да отдохнул, понял, что спасся чудом. И решил в честь своего чудесного спасения соорудить на горе крест.
Потом кто-то додумался покрасить крест. Чтоб издали было видно. Поскольку под утесом — опасный перекат. Так это место и попало на карты под названием «Перекат Зеленый Крест».
Еще через сколько-то лет случилось очередное «чудо»: крест на утесе стал ярко-красным. Поскольку это случилось уже в наше время, когда в чудеса не очень-то верят, то стали выяснять причину такого превращения. Оказалось, что во всем виноват один капитан, вынужденный в непогоду отстаиваться под утесом. Залез он на гору, чтобы поглядеть на крест, и увидел, что краска на нем облезла, что, если не подкрасить, то он, чего доброго, сгниет. А поскольку ни один уважающий себя речник не может допустить, чтобы исчез какой-то береговой указатель, то капитан решил покрасить крест. А на судне, кроме сурика, краски не оказалось…
Но и поныне этот красный крест речники называют зеленым, подтверждая старый закон этимологии, что слова живут куда дольше предметов или явлений, их породивших.
— Ну, а что-нибудь по-настоящему экзотичное на Верхнем Амуре есть? — спросил я моих собеседников.
Те переглянулись: чего еще человеку надо?
— Масляный утес есть.
— Что значит, «масляный»?
— А то и значит. Нефть из него течет.
— Разве она тут есть?
— В Приамурье все есть. А нет, так будет. Говорят, будто геологи вовсю ищут нефть и будто что-то уже нашли.