— Горящие горы…
— Как это?
— А так. Откос над Амуром метров в семьдесят пять. Полосатый, с прослойками бурого угля. И уголь тот горит. Ежели днем будем проходить — дым увидим, ежели ночью, особенно после дождя, — огонь будет. Вот уже триста лет горит и не гаснет…
— Скала Монашка…
— Да вот хоть Кайкуканский перекат, петля на петле. Тут только гляди…
И в это время что-то случилось с баржами, с чего-то они вдруг закрутили кормой, зашевелились, подталкивая одна другую.
— Вот почему нельзя делать короткую буксировку, — сказал капитан — при перегибе полетит трос и тогда — лови баржу…
Он вдруг насторожился, уставясь на баржи, сорвал с гвоздя бинокль, кинулся на крыло мостика.
— Лопнула! Аврал! Всех наверх! — закричал он.
Теперь и без бинокля было видно, что две хвостовые баржи пошли косо, болтаясь из стороны в сторону на одном конце.
— Малый ход!
— Нельзя, — спокойно сказал лоцман. — Вот перекат пройдем..
С лоцманом не стал спорить даже сам капитан. Слово лоцмана — закон.
Через несколько минут от буксира отвалила моторка, помчалась к баржам. И, словно на радостях, сорвался ветер, засвистел в снастях. Над сопками разгорался закат, высвечивая хищно ощеренные ряды острых скал.
Вечером, подобревший от того, что все обошлось благополучно, капитан рассказывал о себе. Родился он в день, когда праздновалась девятая годовщина Октябрьской революции. В 1937 году отец поехал поработать с Волги на Амур да так тут и остался. Отец был малограмотным разнорабочим, а сын всю жизнь учится. Сначала окончил семилетку, потом, когда уже стал штурманом, поступил в Благовещенское речное училище. Летом плавал, зимой учился. Окончил и успокоился. Да вдруг выяснилось, что программа училища не охватывала программу среднего учебного заведения. Пришлось выпускникам снова засесть за учебники. И получилось, что среднее техническое образование он получал в общей сложности восемь лет. После такой учебной практики вуз уже но казался трудным. Капитан поступил на заочное отделение Новосибирского института инженеров водного транспорта. И успешно окончил его…
Ночью вахтенный матрос растолкал меня:
— Вы хотели сфотографировать восход?
Я открыл окно. За бортом была темнота, плотная, как стена, которую, казалось, можно было даже потрогать. Высунул голову и ничего не увидел. Может, мы не плывем вовсе, а летим где-то в космосе и вокруг только «тьма египетская» и ничего больше?..
— Так восхода-то еще нет, — сказал я.
— Будет, куда он денется, — глубокомысленно изрек вахтенный.
— Чего ж ты меня сейчас-то разбудил?
— А я с вахты сменяюсь.
Против такой «железной» логики, как говорится, не попрешь. Я оделся, вышел на пустую палубу, постоял, ежась от ветра, не зная, куда податься и что делать. Буксир стоял на якоре, развернувшись против течения. И тут я вспомнил, что помимо моего диванчика на свете есть еще одно уютное местечко — машинное отделение. Открыл железную дверь, полез по скользкому трапу в шумное тепло навстречу высоко поднятым масляно блестевшим рычагам шатунов.
Возле машины топтался кто-то медлительный, молчаливый. Он оглянулся, и я увидел сердитое лицо механика Филиппыча.
— Что вам не спится? — спросил он.
— Рассвет скоро… — сказал я. — А вы чего не спите? У вас же целых два помощника да еще машинисты. Углядели бы за машиной…
— Рассвет скоро, — ответил он. — Сниматься будем.
Ясно, у каждого с рассветом были связаны свои интересы.
Механика кое-кто на буксире считал нелюдимым и некомпанейским за открытую неприязнь к спиртному. Однажды, поддавшись общему настроению, я спросил его о причинах этой непонятной для многих неприязни.
— Любить можно женщину, — ответил он, — ну, еще машину, а это… Я не против, можно и выпить, если в свое время и на своем месте…
С того разговора между нами установилось что-то вроде взаимной симпатии. Он разрешил мне спускаться в «свою преисподнюю» и рассказывал о машине. И теперь он заговорил о двух своих котлах, для каждого из которых требуется восемь тонн воды, чистой, профильтрованной через кокс. Как-то походя он рассказал о любопытном методе очистки котлов, применяемом амурскими речниками при помощи чистых вод реки Аргуни.
— Поплаваешь немного по Аргуни — и котлы как новенькие…
Потом он заговорил об экономии мазута при плавании по течению. Обычный расход — семь тонн в сутки, но если не гнать, а только подрабатывать машинами, в полную меру используя быстрое течение, то можно ограничиться четырьмя тоннами…
Я слушал его, уютно подремывая на рундучке, и думал о счастливой доле тех, кто самозабвенно любит машины. Мир им, наверное, кажется одним большим механизмом, где все раз и навсегда взаимосвязано по законам логики и механики. И нет у них мук,; порождаемых бессилием понять бесконечные сложности взаимосвязей в природе, а тем более в совсем уж порой алогичных человеческих взаимоотношениях. Возможно, я утрировал это деление людей на механиков и немехаников, но все же мне думалось, что железные законы технократии, порождая тоску по простоте и ясности, оказывают нам медвежью услугу — заставляют интуитивно отмахиваться от всего, что на первый взгляд кажется абсурдным. Технология, создав могущество высокой цивилизации, запрограммировала наши мысли, сковала крылья мечте…
Вот до каких «сумбурных» обобщений можно додуматься в полудреме, навеянной уютным теплом машинного отделения и доверительными рассказами о работе пароходных котлов.
С этих «философских высот» меня сбросил резкий гудящий скрип переговорной трубы.
— Филиппыч! — гулко, с металлическим звоном выкрикнула труба. — Как там у тебя? Готовься, уже светает…
Светает! Я мигом выскочил на палубу, увидел туман над водой, белесую муть рассветных сумерек и такое же белесое, бледное, еще не разгоревшееся небо над дальними сопками.
Через несколько минут застучала лебедка, выбирая якорь-цепь, зашлепали плицы, до самых берегов взбаламутив молочную гладь Амура, все чаще замелькали укосины и распорки колес. Караван медленно развернулся и пошел, подгоняемый течением.
— Скоро Кумарский утес, гляди внимательнее, — сказал мне лоцман. — Скала Монашка.
Скала, вздымавшаяся впереди, чуть повернулась — и на фоне серого неба ясно вырисовался профиль грузинки с опущенным лицом. За ней, чуть повыше, показался другой профиль, тоже кавказский, но уже явно мужской, в накинутом на голову башлыке. Пароход прошлепал еще сотню метров, и видение исчезло. Скала выровнялась, совершенно вертикальной гигантской стеной встала над Амуром. Несколько сосен на ее вершине показались снизу несоразмерно крохотными тонюсенькими былинками.
Багровый восход все шире разливался по небу, поджигая редкие тучи, перламутрово окрашивая водную гладь. Оттуда, из багровой дали, показался серый, непривычно прямоугольный пароход, двухтрубный, одноколесный, похожий на тот, что снят в известном фильме «Волга-Волга». Это было, как мне сказали, едва ли не единственное на Амуре китайское пассажирское судно.
Тихий, сонный пароход приближался как видение, и, когда он совсем уже поравнялся с нами, я увидел у борта на нижней палубе нескольких парней, смотревших на нас с молчаливым любопытством. Я помахал им рукой, и они помахали в ответ, приветливо, доброжелательно.
— А чего им обижаться? Нет у них причин на нас обижаться, — сказал Алексеич, догадавшись о моих мыслях. — Уж сколько мы им валили! Наверное, за всю историю Китая никто им столько не помогал, как мы…
Вдруг он привстал, насторожившись: впереди из-за дальнего мыса выплывал встречный буксирный пароход с баржами.
— Теперь надо глядеть в оба, — сказал лоцман. И, заметив мой вопросительный взгляд, добавил — Старые китайские капитаны куда-то поисчезали с Амура, а новые реку плохо знают. По правилам ведь как? Снизу идущее судно должно уступать дорогу тому, что идет сверху. Сверху течение гонит, и с баржами или плотами трудно маневрировать. Мы всегда в таких случаях дорогу уступаем, а они, бывает, прут на створы напрямую, и хоть бы им что.