А ещё через несколько часов, полулёжа в удивительно удобных креслах экспресса «Шун Кансен», почти засыпая, — ночь–то прошла без сна, и какая ночь, — через панорамные окна вагона всматриваемся как мимо разгоняющегося вагона отлетают назад сперва городские кварталы Нагасаки. Потом зелёные массивы пригородных его парков. Потом прозелень возделанных садов и полей — вот только что мелькавших разноцветьем осенней палитры… А теперь, — когда скорость стала уже незаметной и поезд «набрал» свои 250 километров в час, — застывших непрерывающимися цветными проблесками…
Мы «летим» в Киото!… В само начало — в само утро судьбы мамы.
Но несколькими днями прежде случилось вот что:
Мэр Мотошимо–сан, человек предельно молчаливый, так же молча, как и до сих пор провожая меня в дорогие ему уголки его Нагасаки, повез теперь на северо–запад города, — на высокий лесистый склон бухты, изрезанной бесчисленными фиордами, окаймлёнными буйствующей субтропической зеленью. В центре этого сине–голубого великолепия, окольцованного цепью гор, ощетинился собственными хвойными лесами остров Катабоко. Весь — как есть — двойник Валаама, когда утренней зарёю подходишь к нему с юго–востока Ладоги.
Но целью нашей поездки был не он.
Мы направлялись, в расположенный напротив пригород Иноса, прежде, — при маме, — да и теперь, как я понял, именующийся «Русской деревней». Когда–то, годах в восьмидесятых XVIII-го века, Россия арендовала несколько участков расположенного здесь селения. И место это стало подобием «Гостиного двора» для русских путешественников и моряков.
В нескольких милях от него — тогда в «дачной» части берега — стеною стояла роща огромных пиний. Теперь это была деталь мегаполиса.
Мы остановились в центре маленького квартальчика, уставленного домиками «традиционного» стиля. В открывшуюся перед нами глухую калитку ажурной чугунной ограды одного из них и провёл меня Хитоши.
У входа на низенькую террасу нас ожидала маленькая старушка в коричневом кимоно. Мы поклонились ей. Она — нам. Представилась мне: — Иосие–тян. Шедшие за нами Ясуо Найто и Йошияку Кицу, тоже склонившись, почтительно её приветствовали. А опередившие нас Кейсуке Табата с ассистентами сцену эту снимали…
… Какие–то неясные воспоминания, вдруг, растревожили меня, но какие — понять не мог. Искал мучительно, зная, — важное нечто должно сейчас раскрыться. Что–то очень беспокоящее. Связанное не только и не столько с этим вот почему–то очень знакомым мне местом, которого я, конечно же, никогда не видел, но совсем с другим временем и с совсем иными действующими лицами…
И не здесь, не здесь…
Но где же?…
Между тем, мы были приглашены в дом.
Нас усадили. Подали чай. Сладости и солёности на блюдечках. Всё, как и во всех семьях, где меня принимали. Вот только какое–то настороженно–почтительное молчание несколько смущало. Заставляло ожидать некоего, — в эти необыкновенные дни, — особенного сюрприза. Он последовал. Йошияку Кицу, отставив чашечку с чаем, призвал к молчанию. И, взглянув мельком на меня, сказал, — будто «между прочим», — сложив руки на груди:
— Бэн!, — он меня в Братске так называл после своего спасения, — Бэн! Мы — в доме… Здесь, восемьдесят шесть лет назад, жила несколько месяцев, твоя мама…
… Вот, когда всё прояснилось, когда всё встало на своё место!…
… Но! Не здесь, не здесь, и даже не в «мамино время» — не в начале века — а уже в «моё» все произошло. Однако, всё, что случилось тогда и что обрушилось на меня вот сейчас, — всё было связано с этим домом, где я вот теперь оказался!…
… И чтобы осмыслить моё состояние… А жизнь моя — она не просто состоит из таких вот состояний, — она и есть эти самые состояния, скованные в цепь моей судьбы… Чтобы осмыслить его нужно возвратиться в 1953–й год… На тридцать восемь лет назад. В таёжную глушь Тунгусок, где в глубине приенисейских урманов, у подножья Оймолона, теплятся угли каменки в моём зимовье. От которого — через безлюдье горных лесов — две тысячи вёрст декабрьских непролазных снегов до железной дороги. До единственного реального пути в уже забытый мною мир…
… Только что проводил неожиданного и нежданного «гостя»;, порядком меня озадачившего. В тайное это моё укрывище привёл его Гриша Зенин;;. И если бы Гриша Зенин один пришел, — из райцентра бугор, — всё бы ничего: за зиму бывает дважды — охотой по чернотропу с собаками, и по насту, без лаек. Тем 190 километровым ходом должен он и «Балтику» мою «проверитъ» — бессонными ночами «вражьих голосов» наслушаться на моём батарейном приёмнике, словив кайф вдали от красноярских глушилок и приисковых соседей, что «заложат прежде, чем позывные прокукарекают». Не посмотрят, что начальник рай-МГБ.