… Надежда на порядочность Гриши Зенина; оправдалась: он настоящий и смелый друг! Сказал только:
— Смотри, парень, — права не имею без приказа края командировать тебя в Енисейск; попадёшься, мне тебя вынимать из петли несподручно… Ладно! С Богом… И переспросил только, — с Аркашей побежите?
— С кем ещё–то? —
— Тогда лады. Маме привет…
И к утру всё ж таки соорудил про всякий случай собственную, своим только понятную подорожную ксиву…
Посоветовав–приказав гнать не по старому продснабовскому санному пути по вдоль Ангары через Стрелку и там по Енисею… А напрямки — по целику, без дороги — меньше любопытных…
430 километров, без заезжих и зимовий в пути, «пробежали» аркашиными чудо Сивками—Бурками меньше чем за четверо суток. Ночевали у костров–складней — мама на кошеве в дохах. Мы с Аркашей на лапнике в дохах тоже. А складень костёр — это из расколотых «по–вдоль» и притёртых, горящих не шибко, лесин, до которого друг мой был большим мастером.
С Анной. Васильевной встреча была тяжкой: неподъёмного горя за множество лет с часа расставанья её с любимым и единственным поднакопились горы! И разом выплакать пережитое не получалось. Да и днём сегодняшним она не жила — вся была с Александром Васильевичем в Никко, — что примерно в 120 километрах севернее Токио /Теперь это центр Никко Национального парка/.
«Александр Васильевич увёз меня в Никко, в горы /там и вулкан одноимённый!/. Это старый город храмов, куда идут толпы паломников со всей Японии, все в белом, с циновками–постелями за плечами. Тут я поняла, что значит — возьми одр свой и ходи: одр — это просто циновка. Везде бамбуковые водопроводы на весу, всюду шелест струящейся воды. Александр Васильевич смеялся: «Мы удалились под сень струй…»
… Хорошо–то как, — жил–был Человек Володя Максимов, друг по вечной памяти о двух любящих людях, по моему какому–никакому знанию о них, друг из–за того, что вот уже более шестидесяти лет будучи в твёрдой памяти и растущем уважении к этим несчастным людям, храню в себе их образы, и даже пытаюсь рассказывать неравнодушным в своей истории о их судьбах.
Да, хорошо, что был–жил Володя Максимов, оставивший повесть об Анне и Александре «Заглянуть в бездну». В бездну, а бездна, — она рядом была! В марте 1917 года Анна Васильевна отправила шестилетнего Славика к маме своей на Северный Кавказ, в Кисловодск… И всё… И всё…
Больше она мальчика не видела. Никогда.
А в 1947 году начальник конвоя Бородин Иван, человек добрый, «признается» ей… Но пусть о том скажет Володя Максимов, но только не я. Не я.
«Ровно через тридцать лет сердобольный вертухай на Карагандинском лагпункте расскажет ей, как ссученные урки забивали сына её насмерть в лагерной бане, как кричал он и рвался из–под их звериного нахрапа, как с номерной биркой на ноге сброшен был в общую яму за зоной, и она горько пожалеет тогда, что не сгинул он в самом начале…»
С того часа, когда узнал в неуютной светёлке Анны Васильевны в Енисейске о судьбе её Ростислава, о судьбе её потерянного сына, силился гнать от себя страшную мысль: ведь судьба её, это и мамы судьба. И моя — тоже. Я потерял её пятилетним младенцем и давным–давно забыл бы и её саму, и лицо её, не сохрани Бабушка маминых изображений и не напоминая постоянно о маме. А мама оберегала память обо мне еженощной молитвой о спасении нас с братом, и представляя меня ребенком, — таким, каким видела на хранимом папой снимке, сделанном в 1929 году их другом Наппельбаумом. Ещё она «знала» меня по фотографии 1937 года, привезенной всё тою же Бабушкой — прабабкой моей — к ней, на Колыму (ЯКОБЫ!), когда сорвалась туда по «делу» своего племянника Юрия Розенфельда, сердцем рвясь и предчувствуя даже, что свидится с мамой.
Её Степаныч; организовал, выдернув меня из Таганки.
… Но не радость узнавания раскрылась нам с мамою, а мука попыток хотя бы вспомнить друг друга. Сколько времени было уворовано у нас с нею на ту казнь… Сколько душевных сил, и без того выпотрошенных из нас судьбою. Однако… Однако… Спокойное течение жизни в зимовье, мир вокруг, и даже визиты Волчины, вносившего в пропахшее травами и напоённое смолистым теплом наше прибежище дух звериного отторжения от людей — будто все они исчезли, — всё, всё это утихомирило наши взорванные внезапным свиданием души…