И то, что мы были одни, и никто не мог мешать нам, спасло нас. Как и молчание тайги, обступившей нас и остерегающей медленно обретаемый нами покой. Ещё день, ещё ночь, — цепочка ночей и дней, вместе проведенных, приближали нас друг к другу. И, однажды, мы оба проснулись с ощущением, — успели слава Богу, проснуться и ощутить, — что мы — мать и сын…
Каким же это было счастьем!
Радостью полнились дни и ночи нашей двухмесячной близости, ничем тогда ещё не омрачаемой, созерцанием друг друга, спокойными — впервые во взрослой жизни моей — разговорами с мамою. Рассказами о жизни, — о тех её важных, единственных и неповторимых фрагментах, которые нельзя, которые грех было упустить и не передать их заступающему её сыну. Вот, в одну из ночей, сидя в постели напротив раскалённой каменки, опершись о подушки у стены и завернувшись в доху, вспомнила мама о таком же уютном, «как твой», домике у «Русской деревни» в Нагасаки.
… — Дом стоял в чудесном саду — совершенно японском, — по пейзажу, по духу, по мастерству, по дотошности, с которой его создавали, — так рассказывала хозяйка Мирои–тян, племянница какого–то военного, говорили даже адмирала! Тогда работали мы сутками, меняя друг друга в операционной для получасовой «отлёжки» пластом на татами в какой–нибудь палате.
Наша Вторая Тихоокеанская эскадра была уничтожена. Десятки тысяч раненых моряков, подобранных победителями, ожидали днями и ночами врачей, совершенно обессиленных изнуряющим стоянием над месивом из костей, из плоти, из крови… Ужас! Я не просто не высыпалась, я галлюцинировалась сном, думала только о сне, но когда падала на циновку сон не приходил…
Получалось, что выбирались мы «домой», к Мирои–тян, не чаще раза в неделю. И только там я засыпала каким–то дёрганным, не дающим успокоиться, сном–обмороком…
И однажды я поняла, что заболеваю…
То ли это была тропическая лихорадка, то ли какое–то: неизвестное моим врачам нервное наваждение… Говорили: «ходит» эпидемия «тропического туберкулёза», возбудители которого проникают в организм через ранки на коже. А ноги мои были сплошной раной: от непрерывного стояния на непрерывных операциях они у меня затекали и мне затягивали их портянками до колен, и обливали кипящей настойкой какой–то местной травы… Кожа лопалась… Словом, вот он путь инфекции…
Так, или иначе, я заболела.
Двигаться не могла. Лежала тихо, очень чётко ощущая всё, что видела и слышала. Мирои и две её служанки ухаживали за мною, как за ребёнком. — А ты и есть ребёнок, — смеялись. — Тебе лет–то всего ничего и такое приходится видеть… И переживать…
Со мною почти не говорили — чтобы не беспокоить. Отпаивали какими–то декохтами из корешков и травок — разваривали, остужали и поили микроскопическими дозами через каждые полтора–два часа. Но пришло время выздоравливать. И вот тогда они меня и разговорили. Им же хотелось знать: кто я, зачем на войне, и, вообще, с какой стати ввязалась в вовсе не женское дело?
Я, конечно, попыталась всё им объяснить. И надо было тому случиться, вспомнила совершенно случайно, что в моём роду я не первая, кто бросился спасать раненых. В 1899 году дядька мой, врач, отправился на Англо—Бурскую войну в Южную Африку. И там погиб. А за 54 года до того родной брат моего деда инженер Симер Шиппер, старпом командира фрегата Военно–морских Королевских сил Голландии, пришел в Нагасаки на помощь охваченному эпидемией чумы городу. Сделал для японцев всё, что было в его силах. И, сам заболев, умер… Таково семейное предание. И, если мне не изменяет память, похоронили его не в океане, как моряка, а в самом городе, потому, что на этом настояли благодарные его жители…
Когда я поднялась, и мне разрешили ходить, — ноги–то, раны–то на ногах ещё не зажили, — неожиданно явились… премьер–министр Японии Таро Кацура в сопровождении мэра Нагасаки Иосуе Норимото. За чаем они поблагодарили меня за труд в операционных Киото и здесь, в лазарете монастыря и храма Хошинджи, опекаемого самим Императором, «дядю которого Сейно Тенно вы заставили выжить и стать на ноги»'. Так же, как и мои добрые хозяйка и её служанки, и они расспрашивали меня о моей семье, вспоминать о которой «на ходу» мне не хотелось. Потом предложили пройтись немного по Нагасаки. Я с радостью согласилась, так как «пройтись» предполагалось в открытом автомобиле… Где уж они меня возили — не знаю: я же в Нагасаки только работала и времени, тем более сил, у меня для знакомства с городом не было. А тут ещё и автомобиль!
Представляешь, — они привезли меня на Инаса — на интернациональное кладбище. И там, в голландском его секторе, подвели к гранитной плите–надгробию. Не веря своим глазам, я прочла на камне: «Могила № 27. Симер Шиппер. Инженер–капитан корвета «Геде». Август 11 1855 года.»;…