… Всё это, связанное с Цусимою и её «архитектором» Хейхациро Того, меня теперь мало трогало. Как–то ближе и существенней были сетования моей собеседницы Иосие–тян. Связаны они были с её садом, о котором я уже упоминал. Дело в том, что со времени, когда в нём отдыхала мама, «кое–что» изменилось: над пожухлыми вершинами некогда роскошных деревьев нависали… огромные, прямо циклопические /в сравнении со ставшим малюсеньким и жалким домиком, в котором когда–то случилось взволновавшее маму событие/ короба многоэтажной транспортной эстакады–развязки, склёпанные из мощных стальных балок, покрытых «кубовой» краской.
Но цвет «морской волны», превращающий суда в невидимки, не снимает с этих многотысячетонных монстров их раздавливающей функции современного японского городского пейзажа. С самого начала описания моего пребывания в этой замечательной стране, поражающей совершенно неповторимой по пышности и красоте природой, я дал себе слово не обеднять увиденного. Потому и нет у меня описания записных красот этой удивительной островной державы. Когда–то, в романе «Путешествие вверх по Красной реке» я уже рассказал о них в повести о маминой юности…
Но эти эстакады в четыре, пять,… восемь ярусов! Они страшны, они превращают пейзаж японских городов в нечто подобное «страшилкам» кино, предлагающим зрителю взглянуть на будущее планеты Земля и на своё в нём насекомское существование… Страшно… Слава Богу, эстакады эти — не везде. В новых районах мегаполисов транспортные коммуникации загнаны под землю или проложены в глубоких желобах, тонущих в зелени…
Но домик Иосие–тян — его очень жаль, как жаль хозяйку, «которая живёт в доме, в котором жила мама и который теперь посетил я…»
Быть может, угнетающее соседство рычащей выхлопами тысяч машин эстакады неприятно ещё и потому, что… совершенно удивительный человек — японец со старинных фресок времён Минамото, и он же — великий японский телеоператор, друг Акахито Кейсуки Табата, — не сводит с моего лица объектива телекамеры, а ещё двое его ассистентов снимают меня с «передвигающихся» точек. Снимают круглые сутки. Снимают, когда сплю; когда иду в сауну — и в сауне снимают: делают «Большой Фильм», который должна видеть «вся Япония»! Они снимают, а я начинаю под их непрестанным вниманием сходить с ума… И их постоянный совет: «успокоиться и не обращать внимания» превращается в «наоборот»: становлюсь постепенно человеком из старинных анекдотов, которому советуют, во избежание возможных неприятностей, ни в коем случае не думать о красной заднице павиана…
Знал бы, что они теперь ежегодно на три месяца будут приезжать сюда в Израиль, и снимать нас здесь, и всюду, куда мы с Ниною будем выезжать! А пока были тихие долгие, — до утренней зари, — вечера, которые Эйшио дарил нам рассказами о только ему известной Японии.
Но, однажды, на веранде своего токийского дома, он обратился к Нине с вопросом: а. что, если она расскажет о своей и семьи своей жизни в Сибири?
Трудно решиться рассказывать о событиях многолетней давности. Ещё труднее «вспоминать» их, когда ты была во младенчестве. И знаешь о них по рассказам тогда, таких же, как ты, только чуть старше.
Родители молчали. Не хотели травмировать нашу психику. Тем более озлоблять нашу память. Кроме того, в семье не приняты были излишние эмоции при упоминании о том, что постигло нас. Это был «дурной тон». Потому почти всё, что я знаю о судьбе моей семьи до моего рождения и до времени, когда сама стала понимать происходящее, узнала от моих повзрослевших дядек — младших братьев папы.
Уже взрослой, когда давно не стало мамы, отец позволил мне прочесть её записки — они были продолжением известного «Дневника женщин-Адлербергов», начатого в конце 90–х гг., XVIII в. Слава Богу, язык его был мне так же родным. И я могла читать его. В моём рассказе мне придётся использовать записи мамы — заимствовать детали этапа и быта на прииске. Без драматизма, противопоказанного нам.