Я не знаю, как российский дворянин принял весть о казнях на Безымянке. Проводились они по команде Сталина. Но ведь и без того, за уничтожение им «старо–большевистского» еврейства в «тридцатые», народ России, измордованный им, начал что–то ему прощать. Простилось, конечно же, немало и за Безымянку. А Безымянок по стране — не счесть. И это было дворянину по сердцу, хотя конечно же Сталина он ненавидел люто. И нежданную–негаданную вакханалию казней, начавшихся летом 1953 года, встретил он с пониманием. В те дни, после убийства Берии 26 июня, взявшая власть армия, под ликующее молчание народа, начала небывалую даже в «добрые» сталинские времена расправу над аппаратами НКВД–НКГБ–МВД-МГБ. Как когда–то в Петрово время в подмосковное сельцо Преображенское свозили на правеж мятежных стрельцов, так тотчас же после убийства Лаврентия Берии, на набережную Москва–реки, в карре Штаба Московского Военного округа, сгоняли этапами полчища начальства струсивших и сдавшихся «органов». Скоренько «допрашивали». Били смертным боем. «Судили» по–быстрому. И убивали в подвалах.
В экзекуциях участвовали и сливки военной верхушки. Они не могли отказать себе в удовольствии, годами предвкушаемом, — предвкушаемом до подробностей, — пройтись сапогами «по зубах» бывших своих персональных следователей, подбиравшихся с учётом характера подследственных. Посокрушать рёбра оплошавшим провокаторам и соглядатаям, имена которых извлечены были из тех же следственных дел. И, напоследок, «наигравшись» вдосталь, не торопясь, со вкусом, «порасчленить» лопатками их черепа.
… Пауза–отдых меж очередных упражнений. Не очень, скажем так, приличествующих маршальским регалиям шалунов. Жуков с Москаленкою «чаёвничают» в холодке под аркадами. Наблюдают сонно за профессиональными действиями комендантских команд, оттаскивающих гроздями приговорённых в подвальные каморы. Вполуха прислушиваются к воплям…
— Надо же.! — вдруг вскидывается Георгий Константинович. — Надо же! Сплошь Абрамы!…/ Спохватился! Новость изрёк неожиданную: «Люди! Каин Авеля убил!». Ведь то же, только десятью годами прежде, даже я, зэк с Котельного, Михоэлсу выкрикнул, главному «Абраму»!/.
— Так ведь, товарищ маршал советского союзу, чего особенного–то? Их лавочка, энкеведэ же ж… — откликнулся, проснувшись, Кирилл Семёныч.
— А вот мы лавку эту жидовскую, и прочие абрамския гастрономы, прикроем! Раз — навсегда!
Рассказывают: народ откровенно ликовал, узнав о программной реплике обожествляемого им военачальника. И тотчас разнёс её по столице и провинциям — волны её, как цунами, прошли по всем городам и весям безразмерной державы. И обратным приливом донесли до Москвы полное одобрение россиян!
Гипотетический «мой» дворянин если и не ликовал, услышав такое, то потому, что к этому времени подался, — при наличии талантов или, хотя бы, наглости, — в шестидесятники. Но познав особенности хрущёвской «оттепельной» свободы и демократии, только поздними вечерами за кухонным столом всё той же «хрущёбки» позволял себе порассуждать о наболевшем: да сколь же времени надо ему ожидать покамест крысы сами, наконец, побегут? Чтобы ненужным оказалося отлавливать их, собирать, сгонят в эшелоны…
Фантазирую в таком вот аспекте потому, что нужен–то мне для операции «Курилы» совсем не гипотетический сын боярский. Но умный, ответственный, грамотный и, — без дураков, комплексов и накруток, — мой недоброжелатель. Если хотите — юдофоб, лиха хвативший от нашего племени.
Ибо чем откровеннее русский дворянин дистанцируется от еврейства, — безусловно по–умному и аргументировано, — тем сильнее вера в него русского человека, полагающего, — да чего там, уверенного абсолютно, — что он — вот этот вот конкретно — Россию жидам не продаст, ничего угодного жидам не сделает, никаким жидам не поддастся.
Все от нас зависящее мы сделали, чтобы именно таким каким–то образом думать мог россиянин.
И даже в случае с Андреем Голицыным так именно будет он думать. Никакая любовь ко мне его покойного отца здесь не поможет. Как не поможет и то, что дети мои — от одной из самых уважаемых по Российской Геральдике, а по службе России наследницы Высшего эшелона служилой аристократии, — графини Нины Адлерберг.
Потому без малого за год до вот этого вот полёта над Адриатикой, только сообразив ещё, что Япония открылась мне, и что ожегший меня когда–то огонь беды курильчан можно будет погасить, я принял собственные меры этого «пожаротушения». Никому не раскрывая своих планов, я просил Масаро послать на Курилы несколько групп кинодокументалистов…