Еще за неделю до освобождения Василия Васильевича, как-то придя с работы в свой барак, Лешка получил два письма: от Федьки Варенова и из дома. Отвечала бабушка. Он все просил, чтобы они привезли чего-нибудь послаще. В столовую Кривошеев ходил нехотя — до сих пор скучал по вольной еде. Из дома по установленному режиму ему высылали посылки и привозили передачки. Да он и сам на заработанные деньги покупал из лагерного ларька кое-что. Но все ему казалось мало.
Лешка еще раз вынул из кармана письмо, развернул, стал читать вслух, чтобы и дед слышал: «Добрый день, дорогой внучек! Замучил ты нас своими сладостями. Так бы ты заботился о своем здоровье на воле, смотришь, и не попал бы туда, где находишься. Сколько мы с твоей матерью твердили тебе, что дурное дело не хитрое — вино пить. Ты вон гнилые прясла не мог сменить на новые, тебе лень было сходить в лес за жердочкой. С яблонь сухие сучки спилить все только обещался. Ну, до свидания! Мать опять заболела. Из больницы тебе напишет. Извел ты ее всю. Выздоровеет, опять приедет к тебе. Привезет всего, чего просил».
Федька Варенов писал из армии, что его на гражданке с отцом по телевизору показывали как хороших работников. «Графа Монте-Кристо» он давно отдал. Просил не обижаться.
«Про книжку я давно уже забыл. А вот мать жалко», — начал было Лешка. «Сейчас не время предаваться печали, — прервал его дед. — Все равно уж вчера не вернешь, а от завтра не уйдешь. Напиши, успокой их, особенно мать, давшую тебе жизнь, любящую тебя, переживающую за тебя и полившую твой бесталанный путь своими горькими слезами, мол, освобожусь, все дела переделаю. Ее вылечит лишь твоя свобода. Освободишься — работай. Где-нибудь, но работай. Не пей. Пьянствуют нынче только дураки. Ты думаешь, какая разница между верблюдом и пьяницей? Верблюд может две недели не пить, но работать. А пьяница, наоборот, может две недели пить, но не работать. Не думай, что тут я тебя критикую. Я и сам был таким. Молодым. Бестолковым. Да спроси каждого отбывающего здесь срок, и почти каждый признается, что прошел этот горький путь. Вот я сейчас подумал про себя: вроде жил, а вроде и не жил. Жизнь-то бегом пробежала. И мимо. Ощущение осталось такое, будто я плутал возле цветущего сада, где благоухали роскошные цветы, которыми я полюбоваться хотел и вдоволь надышаться их распространяющимся ароматом, но не сумел. Не той дорогой шел. Но, с другой стороны, я прожил жизнь с изнанки и видел то, что не всем во сне снилось. Я уже давно мечтаю написать книгу. Помнишь, у Максима Горького есть книга «Мои университеты», а у меня будет «Университет солнца». Ты поживешь с мое, может, тоже напишешь. Ты парень смышленый».
Василий Васильевич освободился. А через год после него Лешку Кривошеева вызвали на комиссию по условно-досрочному освобождению. Спросили фамилию, имя, отчество, год рождения, статью, срок. Где работает? Кем? Чем занимается, кроме работы? Лешка на все вопросы ответил. Похвалился, что он здесь, в лагере, в свободное от работы время участвует в художественной самодеятельности, поет.
«Вот здесь вы поете да пляшете, — строго сказал судья, — а родители дома, наверное, по вашей милости убиваются, плачут». Кривошеев в растерянности пробормотал: «У меня мать только да бабушка!» — «Тем более, — ответил, как отрезал, судья, — безотцовщина к тому же. Освободи вас, вы опять воровать станете, вино пить». Лешка промолчал. Два года в лагере прожить — сказать легко. Лично у него они прошли, как два века. Вокруг лагеря высокий забор. Да кроме забора, по эту и по другую сторону в два ряда колючая проволока. На каждом углу вышки, на которых солдаты с автоматами. Здесь сам себе не хозяин.
Начальник отряда, присутствовавший на комиссии, встал, сказал несколько слов в защиту Кривошеева, и его освободили.
Ему дали переодеться в свою вольную одежду, которую два года тому назад сдавал в лагерную каптерку. Попрощался с товарищами и окрыленный надеждой на свободную жизнь покинул лагерь.
Сойдя с поезда, посетил сначала универмаг, купил на заработанные в лагере деньги рубашку, костюм, ботинки, легкую курточку, затем, переодевшись во все новое, по старой привычке зашел в пристанционную пивную. Тяжелый, удушливый запах пива и вина с ног сшибал. Купил в буфете бутылку водки и поспешил на автобус.
В автобусе напротив сидели две девушки — Лена и Тоня (так они называли себя). Разговаривали о медицине. Лешке нравился их веселый щебет. Возвышенные чувства овладели им. Одна из них, Тоня, курносенькая, белокурая, увидев из окна автобуса цветущую черемуху, обрадованно воскликнула: «Черемуха!» В ясных девичьих глазах ее засиял притягательный свет, от которого Кривошееву защемило душу. «Как я люблю, когда парни дарят девушкам букеты черемухи, — тихо промолвила она своей подружке и капризно добавила: — Мне еще никто-никто не дарил». И с таким упреком впилась своими голубыми глазами в Лешкино одухотворенное лицо, будто именно он, а никто другой, был виноват в этом. Кривошеев благодарно посмотрел на девушку. Ему вспомнилась песня про студентку-медичку, и он спросил ее: «Вы не в медицинском институте учитесь?» — «В медицинском, — ответила она. — А откуда вы знаете?» — «Да я так», — сказал Лешка и замолчал. Он никогда не видел такого приятно возбуждающего душу взгляда, таких красивых, обтянутых легким платьем грудей, никогда не слышал такого ласкового голоса. Весь ее внешний вид действовал на него дурманяще. Душа размякла. Зародившаяся в сердце сладкая боль разлилась по всему телу. Он подумал: «Родная, я б тебе подарил самый наилучший букет, какого еще никто никому и никогда не дарил на свете».