Отношения с Хоаной были гораздо более прохладными. Несмотря на то, что они с ней родились в одной деревне, уже пятнадцать лет как эта крупная коренастая женщина уехала из Кеймады и работала в Прайе. Может быть, одиночество сделало ее черствой. Наверное, ей приходилось защищаться от чувства тоски, которое могло опустошить ее словно холера, когда она поняла, что ей придется оставить свою семью, чтобы отправиться работать от зари до зари в чужих домах, заботясь о людях, с которыми ее не связывало ничего, кроме нужды. Знать, что за каждым ее движением наблюдают, спать в облезлых и мрачных каморках, всегда в самом грязном углу дома, и питаться объедками с хозяйского стола. А может быть, такой у нее был характер. Дело в том, что она обращалась с Сан неприязненно, даже с некоторым деспотизмом, как будто девушка была ее собственной служанкой. Она заставляла ее застилать ей постель и убирать комнату, в которой обе жили, а еще подавать ей еду. И хоть бы раз она пригласила с собой Сан, когда в воскресенье, в единственный выходной, она ходила утром на пляж, а потом вечером на танцы, которые устраивались на площади.
Поначалу в это свободное время Сан оставалась дома, лежа в постели и читая какую-нибудь из газет, купленных хозяевами в предыдущие дни. Она выходила только, чтобы послушать мессу рано утром, а потом недолго погулять по улицам, пахнущим кофе и кукурузными лепешками. Но вскоре, познакомившись с другими служанками из этого района, она стала использовать выходной, чтобы немного развеяться. Эти девушки, все без семьи, заполняли пустоту воскресными групповыми развлечениями: пляж, обед на одной из городских площадей, где они разводили костер и садились на землю вокруг котлов, без конца рассказывая про свою жизнь, и смеялись до слез над любым пустяком. Потом они друг друга прихорашивали, красили губы и подкручивали ресницы. А потом в приподнятом настроении отправлялись на танцы, где обычно танцевали друг с другом, отвечая отказом на приглашения парней из страха, что кто-то из них чересчур приблизится, и возможно, по чистой случайности кто-то из хозяек будет проходить мимо, и тогда осмелевшая девушка потеряет работу. Конечно, это продолжалось лишь до тех пор, пока не темнело. Тогда, когда наступала непроглядная ночь и становилась защитницей, тела постепенно соединялись, и сразу же за углами домов так же сплетались языки, а горячие и жаждущие руки скользили под одеждой. В это время Сан, еще слишком юная, чтобы позволить настигнуть себя желанию прикоснуться к мужчине, возвращалась домой, немного смущенная и обеспокоенная, задаваясь вопросом, почувствует ли она когда-нибудь желание обниматься, целоваться и вот так тереться, потому что тогда все это казалось ей отвратительным. Что касается хозяев, с ними Сан была ни в хороших, ни в плохих отношениях. Хозяйка, донья Ана, была, скорее, сдержанной женщиной. Она никогда не проявляла нежности. Даже с детьми, которые, когда у них что-нибудь случалось, и они переживали один из горестных и страшных моментов, эмоционально их опустошавших, малыши предпочитали искать убежища в руках Сан, вместо того, чтобы обратиться к своей матери, чьи руки почти всегда протягивались, чтобы оттолкнуть их. То она только что нанесла макияж, то делала прическу, то ее лак для ногтей еще не высох. Она была мулаткой, получившей образование в Лондоне, скорее, европейка, чем африканка, и ненавидела физический контакт и чересчур открытое проявление чувств. Обычно она держала всех на расстоянии, наверное, убежденная, что приближение может быть угрозой ее целостности. Так она обращалась с Сан, всегда с высоты своего положения хорошо устроившейся в жизни женщины, будто бы образование, которое ей удалось получить, средства, которыми она располагала, и все преимущества ее статуса были заслугой ее красоты, предосторожности и лукавства, а не простым стечением обстоятельств, удачей родиться в семье английского дельца с давними интересами на рынке кофе на острове, который женился на туземке, красивой и гордой, как полная луна. Возвышенная до своего положения, хорошо образованная и избавленная от забот, связанных со всем, что не относится к ее собственной внешности, донья Ана позволяла своей прислуге работать в условиях определенного комфорта, не предъявляя им слишком жестких требований. Обычно она не кричала на них и не ругалась, но и не спрашивала никогда об их делах, семьях, желаниях или потребностях. Она считала само собой разумеющимся то, что эти женщины не годятся ни для чего другого, кроме как для того, чтобы прислуживать другим. В действительности, она даже не задумывалась, что они могут быть чем-то большим, чем живые объекты в ее полном распоряжении, роботы из плоти и крови, которые жизнь просто дает таким, как она, чтобы существование было более комфортным. Так же, как дает им драгоценности, чтобы украшать себя, или духи, чтобы соблазнять. Просто еще одно дополнение.