Проехав границу, где их никто не задержал. Сан попросила Росауру остановиться у ближайшей зоны отдыха. Она вышла из машины и стала медленно хлопать в ладоши, потом хлопать себя по бедрам, все быстрее и быстрее, напевая старую табанку из детства: ты принцесса и носишь корону из цветов, ящерицы замирают, когда ты идешь, а птицы защищают тебя от жары; иди сюда, принцесса, иди и дай мне руку потанцуй со мной, чтобы я мог увидеть разноцветный мир, как и ты. И танцевала так, будто в нее вселился какой-то дух, топая ногами по земле, поднимая руки, исступленно крутила головой, грудью и талией и чувствовала, как каждая ее мышца освобождается от многовекового напряжения, и что душа, как говорила донья Фернанда, весело летает, избавляясь от всех пут.
Зенайда приняла Сан так, словно они дружили всю жизнь. Ее муж работал в Германии, а она жила с двумя дочерями в очень маленькой квартирке, которая как будто раздувалась, словно шар, когда приходили гости. Зенайда сразу же освободила угол в своем шкафу, чтобы хранить вещи Андрэ, и откуда-то достала надувной матрас, который нужно было класть по ночам в гостиной на пол, сдвинув диван и столик. Она отказалась брать у Сан деньги, даже за еду, пока у нее не появится работа. Ей лучше было сохранить то небольшое количество денег, которое у нее было при себе, на всякий случай. В конце концов, Зенайде повезло: она работала поваром в ресторане и хорошо зарабатывала. Амилькар тоже зарабатывал достаточно на фабрике в Дюссельдорфе и отправлял ей значительную сумму каждый месяц. Они редко виделись, и Зенайда скучала по нему, но это был единственный повод для грусти в ее жизни. Во всем остальном у нее все шло хорошо. Ее муж был достойным мужчиной, девочки отличались отменным здоровьем и получали хорошие отметки в школе, она любила свою работу. Ей нравилось готовить крокеты, солянки и тушеное мясо и с удовлетворением убеждаться, что тарелки почти всегда возвращаются на кухню пустыми, а посетители возвращались снова и снова. На самом деле, Зенайда была убеждена, что жизнь дается для того, чтобы получать удовольствие, а не страдать, как обычно говорили священники. С детства она знала, как ее учила мать, что надо крепко держаться за все приятное, что происходит в жизни, и строить из этого силу, а все плохое, что окружает и раздавливает нас о землю, нужно гнать от себя руками и ногами. Если случалась неприятность, она могла встретиться с ней лицом к лицу и отогнать ее, как путало, думая о пережитых и будущих приятных моментах. Зимними ночами, когда тоска и желание быть рядом с Амилькаром были настолько сильны, что едва не перекрывали ей дыхание, Зенайда закрывала глаза и вспоминала каждую минуту последних проведенных с ним часов, пока не начинала ощущать его запах и дыхание на своей коже, и засыпала, убаюканная своими судорогами. Если и существовал на свете человек, которого можно было назвать счастливым, это была Зенайда.
Именно она пришла с Сан ко мне домой в первый раз. Ей сказали, что мне нужна помощница три дня в неделю. Мне позвонили, и на следующий день они пришли ко мне домой, прекрасные, как цветы, ослепительные. Обе надели скромные платья, которые почти полностью покрывали тело, но все равно под одеждой угадывались округлые тела сильных женщин, могучих матерей. Красота распространялась вокруг них, словно аура, делавшая их величественными и в то же время близкими и полными радости. Да, так и было, их темные блестящие глаза и губы, приоткрывавшие бледные рты, смеялись. Они были женщинами, твердо стоявшими на земле, могущими, в то же время, пошатнуться, если что-то, кто-то толкал их, но они никогда бы не упали. Я очень им позавидовала. Мне захотелось обладать их целостностью, красотой, веселостью. Я тогда себя чувствовала маленькой и дрожащей как никогда, словно сухой листик, который малейший ветерок вот-вот оторвет от ветки.
В то время я болела. Плохая мамина наследственность. Мне поставили диагноз — депрессия, и я была на больничном. Но в моем случае это было не послеродовой депрессией, а ужасный удар ухода. У меня не было детей. Меня всегда пугала возможность быть, как мама, вынужденной бессильно влачить свое существование, надувать внутри себя легкие, чтобы продолжать дышать. Еще один из многих моих страхов. А теперь, в итоге, даже не имея детей, я оказалась на ее месте, пойманная мраком, преследуемая все той же черной птицей, которая неустанно кружит вокруг моей матери, спрятавшаяся в этом уголке мира, куда не проникает ни один луч света. Пабло ушел, а я была трусихой, отчаянно и с любовью собирающей крошки, которые он оставил рассыпанными по всему дому, жалкие остатки пыли, которую он мог принести на ногах с улицы в любой угол нашей квартиры, бывшей когда-то убежищем и ставшей теперь открытым пространством, продуваемым всеми ветрами.