Мы с девочками расположились на корме, там народу поменьше, туман и сырость загнали всех внутрь. Я пристроилась в уголочке на канатах. На мне было пальтишко тоненькое-тоненькое и воротничок такой маленький, что как я его ни поднимала, тепла от него не было. Старый пароход шлепал колесами по воде, и под их мерный стук я тихонько задремала. Вспомнился дом, мама, папа, наша квартира, мои любимые вещи. Как я без всего этого скучала! Волнение усиливалось от того, что давно, очень давно я из дома ничего не получала. Обычно писал папа, писал подробно, понимая, что трудно мне, домашнему ребенку, быть так долго вдали от родных и дома, да еще в такие тяжелые годы. Но почта ходила плохо, и я утешала себя этим. Очнулась я от того, что кто-то тряс меня за плечо. Открыв глаза, я увидела перед собой девочек, которые одергивали на мне пальто, приглаживали волосы и куда-то тащили. На мои вопросы они хором отвечали, что здесь, на этом самом пароходе, едут мои знакомые из Ленинграда, которые хотят меня видеть. Весь этот диалог происходил во время бешеного пробега с кормы во внутренние помещения по длинному коридору вдоль машинного отделения. Коридор был забит людьми, мы неслись, вернее, девочки неслись, увлекая меня за собой… Звуки и люди пропали, а передо мной стоял папа, в военной гимнастерке, худой, подтянутый и улыбающийся. Случилось так, что, высылая родителей из Ленинграда, им предложили или Среднюю Азию, или Урал. А так как я была на Урале, они решили ехать ко мне. Письмо дойти не успело, а билеты они достали на тот самый пароход, на котором мы возвращались с праздничного концерта. Это событие отозвалось в каждом юном сердце.
Как только пароход причалил к пристани, я помчалась к председателю колхоза и заявила: «Ко мне приехали родственники из блокадного Ленинграда, мне нужна подвода». Председатель колхоза посмотрел на меня, 11-летнюю девочку, и сказал: «Хорошо, подвода будет, но людей у меня нет, сама управлять сумеешь?» Я ответила: «Да». Мне вывели лошадь с телегой и сказали: «Поезжай за своими родителями на пристань, а потом пригони лошадь». И я поехала, почему-то не сидя, а стоя в телеге. Папа потом рассказывал — ждем, ждем и вдруг видим, едет лошадь с телегой, а в телеге стоит Татьяна и погоняет: «Пошла, пошла!»
К моменту приезда моих родственников нас, эвакуированных учениц, переселили уже из каменного дома в деревянный. Хозяева внизу, а мы на втором этаже, в большой горнице. При входе в эту горницу направо были небольшие сени, куда я натаскала сена, и там ночевали первую ночь мои мама, папа, тетя и двоюродная сестра. Обежав все знакомые дома, я раздобыла молока, хлеба, и они, замученные дорогой, заснули. Дальше жизнь вступила в свои права. Нужно было найти жилье, всех устроить и, конечно, накормить. Жилье я нашла в какой-то избе; первый, почти подвальный этаж, правда, с печкой, которую можно было топить, две комнаты и кухня. Устроились, перевезли вещи. И тут произошло то, чего я никогда не забуду. Утром прихожу на завтрак, и каждый от своего куска отрезает ломоть хлеба и масла. На обед мне прямо сказали: «Принеси кастрюлю». Ребята наполнили ее супом, в миску положили второе. И потом целый месяц эти девочки и мальчики, отрывая от себя, помогали моим ослабевшим родителям вновь почувствовать силу, ощутить себя физически нормальными людьми. Это ли не есть единение и помощь в трудную минуту? Мои дорогие соученики, я вам низко кланяюсь и не забуду этого никогда. Это настоящая дружба, которая проверяется в беде.
Но пролетели годы эвакуации. Все мы, эвакуированные дети, повзрослели, пережили трудности и ждали, ждали, когда же домой. И наконец 20 мая 1944 года нам объявили: едем в Ленинград. Сложили мы свои немногочисленные пожитки и бегом на пароход до Перми, а там — на Ленинградский поезд, домой. Состояние у всех было нервное, когда поезд подошел к платформе. Ведь многих из тех, кто провожал нас летом 1941 года, не было в толпе встречающих, они погибли. Слезы радости и горя текли по нашим лицам и по лицам родных, близких нам людей. Но мы снова дома, в родном Ленинграде, и одно это уже было счастьем. Человек должен иметь свой отчий дом — мы познали это за четыре года эвакуации. К концу войны папу из Полазны переправили в Краcнотурьинск, а мама, тетя и моя двоюродная сестра Нина еще какое-то время оставались на Урале.