– Я вот за жизнь нигде не была и прожила. Зато детей воспитала, внуков вынянчила. А у тебя ни кола, ни двора. Лет уже немало, в твои годы в наше время уже третьего ребёнка делали. Жить нужно всем вместе, как говорится, «где родился, там и пригодился».
– Я думаю, что эта пословица скорее о случайном, чем об обязательном образе жизни.
– О правильном!
– Вот и я думаю, что об ограниченном правилами, или устоями, если хотите.
– Поверь мне, пожилому человеку. Я опытней тебя и знаю, что говорю. Большой полной семьёй надо жить, на то она и семья, чтоб все вместе, прадеды, бабки, отцы и дети…
– К этому надо прийти. Я ещё не обрёл таких желаний. И чужим опытом ведь сыт не будешь, к тому же для опыта важен не столько срок жизни, сколько её качество, ведь нельзя сравнивать опыт одного дня солдата на войне с опытом одного дня чтения журнала на пляже. Учиться на чужих ошибках невозможно. Нужно совершать свои. Нельзя же понимать вкус клубники по его описанию, ни разу не попробовав её. Вкус можно вспоминать по описанию, но не понять.
– Как знаешь, – с явным огорченьем сказала Марфа и шаркающей походкой ушла.
Мы и не заметили, что Захар уже вернулся с процедур. Он неодобрительно взглянул на меня, демонстрируя, что слышал наш разговор.
После скудного больничного ужина делать было нечего, и я достал свой дневник, чтобы записать предыдущие события.
Ночью в палате было зябко. Неприятная прохлада переплеталась с постоянным стоном моего соседа и создавала атмосферу уныния. Уснуть удалось далеко не сразу.
День двадцать четвертый, 11 сентября
Утро еле угадывалось за окнами, стало лишь чуточку светлей, чем ночью. Но за закрытыми дверями палаты уже начали шаркать больные и бегать врачи. Хотелось закутаться в одеяло и утонуть в каком-нибудь приятном сновидении. Но этот тихий несмолкающий стон был невыносим. Марфа окончательно убила надежду даже на приятную дремоту, зайдя со своими уколами, таблетками и кашей из варёного «картона».
Я решил попробовать поговорить с соседом по палате, надеясь таким образом отвлечь его от боли в воображаемых ногах. Как раз закончила с нами медсестра, и, кроме наблюдения за траекториями движения сонных мух под потолком, делать было нечего.
Он слышал наш вчерашний разговор, и тот явно вызвал в нём эмоции. Больше тем я не нашёл, да их, наверное, и не могло быть. Я не мог обсуждать с человеком без ног свой поход или стандартные мужские темы, и даже женщин не мог, не зная, насколько сильно его покалечило. Я спросил его, нравится ли ему, как работает медсестра. Он сказал:
– Лучшего и не пожелаешь. Она давно мне знакома. Ещё мою мать выхаживала, когда та упала с крыльца. И зря ты пытаешься ей наставления читать, не умней её, уж поверь.
– Я и не претендую на звание умнейшего. Просто что-то забродило внутрях. Наверное, услышал в её словах родительские наставления из детства. Тот же посыл…
Он перебил меня:
– Марфа – мужик, послушай меня, – Марфа, она как в платоновской пещере, судит о мире, глядя на то, как пляшут его призрачные тени у неё на лбу. Понимаешь, о чём я?
– Не уверен.
– Ну как. У архифилософа Платона была такая притча, или легенда, ну, или просто историей назовём. Слушай. Приковали в пещере ребёнка, не видевшего ничего в мире кроме тьмы. Не просто приковали, а с замыслом. Прикован он был под уступом, а на уровне этого уступа выход из пещеры, но цепь коротка и увидеть выхода ребёнок не мог. На уступе всё время поддерживался костёр, а перед костром постоянно шла процессия, несущая в руках животных, растения, утварь. И шли годы, шла процессия, горел огонь. Ребёнок взрослел, видя лишь тени людей и их ношу. Когда пришло время, оковы сняли. И не ребёнок уже, а мужчина, повернувшись к истинным людям, не поверил в их реальность, а увидев уличный свет, и вовсе убежал вглубь пещеры от боли, которую причинял тот его глазам.
Так и Марфа, прожив всю жизнь свою в этом городе и проработав все свои немалые годы в этой больнице, не сможет поверить в то, что мир больше, интереснее и сложнее, чем ей представляется. Да и незачем, все мы видели лишь смутные образы мира…
Закончив рассказ, он застонал и отвернулся от меня на бок. Я не посмел его больше тревожить. Но его рассказ не шёл у меня из головы. Тысячи лет назад были люди, которые уже всё понимали, кричали о простых истинах нашего мира, и всё равно мы всё делаем вопреки здравому смыслу.
День двадцать пятый, 12 сентября
Калека скончался, я даже не слышал, как это произошло, наверное, крепко уснул из-за предыдущих ночей, наполненных его стонами.
Я был потерян весь тот день, мне не было его жаль, я его почти не знал. Но какой-то вакуум царил в палате, какая-то тяжёлая тишина давила на виски и хотелось задержать дыхание, чтоб не нарушать её, и в то же время хотелось убежать.