— Что это означает?
— Что-то случилось. Пока оно не носит характер необратимого. В прошлом действует неучтённый и непредсказуемый фактор — ты. Предполагаю, после января в твоём субъективном времени сообщения о турнире восстановятся и двадцать четвёртом году.
— Буду внимателен. Что ещё?
— Ты останешься в США.
Вот хрен тебе в зубки! У меня свадьба.
— Нерационально. Для американских промоутеров я — никто и звать меня никак, им нужен тяжёлый вес. Паблисити зависит от моего участия и успеха на Кубке мира в ближайший год. Тогда имеет смысл просчитывать варианты. Кроме того, соберу сумму, достаточную для существования вместе с тренером в первые месяцы, пока не капнут гонорары с профессиональных боёв.
А по-хорошему, на ближайшее время эта Америка мне нахрен не упала. Как любая другая западная страна. Жена, дом, собака и чистый сосновый лес на берегу озера у меня есть в Белоруссии, денег хватает более чем, если не задумываться о заработке в сотни миллионов. Союз скоро начнёт разваливаться, отъезд за рубеж не повлечёт клеймо предателя-невозвращенца, не будут лишать гражданства… Надо держаться за Минск любыми средствами!
«Вышний» любезно свалил, когда Вика с большой сумкой в руках вышла из подъезда, но не успела и пяти шагов ступить, как её настиг Гоша, умильно-смешной в штатском костюме фабрики «Большевичка» или «Красный Мозырянин», точнее не скажу. Грохнулся перед ней на колени и начал ныть, что Виктория Щеглова — свет его жизни, что без неё он ноль без палочки, но с ней вдвоём, наоборот, та-а-акого достигнет…
— Гоша, ты всё время говоришь и думаешь только о себе — что тебе плохо, что тебе хорошо. Обо мне подумай и поймёшь — мне с тобой не по пути. А теперь дай пройти.
— Я себе вены вскрою, если ты уедешь… с этим…
Последовало непечатное слово в мой адрес, вынуждая вклиниться.
— Гоша, если бы каждый дуралей мог подойти к красавице и сказать: будь со мной, или наложу на себя руки, все красавицы принадлежали бы дуралеям. Но так это не работает. Любая понимает: если парень готов покончить с собой от несчастной любви, он — слабак, а слабаки никому не нужны. Отвали с её дороги.
Он встал, повернулся ко мне, набычился, поднял кулаки. Выше ростом сантиметров на десять, вес больше центнера, даже пьяный, он смотрелся устрашающе. Какого-нибудь неподготовленного заморыша ушатает вполне.
Я, кстати, накачался до двухсот фунтов, то есть до девяносто двух килограммов, рост достиг ста семидесяти девяти и прекратился. Был готов к бою с любым сильнейшим тяжеловесом Америки, выступающим под флагом любительской ассоциации, а тут на меня пёр курсант ракетного училища… которого я не вправе ухайдакать в мясо, опасаясь обвинений в жестокости.
Его лаковые ботиночки, очень похожие на одноразовые, что покупают для прихорашивания трупа перед прощанием и похоронами, заметно скользили, достаточно было отпрянуть вправо и выставить ногу, чтоб он споткнулся. Когда отъезжали с Викторией, в зеркало было видно, как к Гоше подскочил незнакомый мне пожилой мужчина и помог укрепиться в вертикальном положении. Нас это уже не касалось.
— Противно, правда? Но всё позади, дорогая. Едем праздновать. И ты остаёшься у меня навсегда. Только потом съездим за остальными твоими вещами или просто купим недостающее.
Она обняла и поцеловала меня прямо на ходу. Обдало таким жаром, что, наверно, готов был остановить УАЗ прямо на Ленинском проспекте, начать целовать её в ответ, да и не только, наплевав на общественную нравственность, тем более машин, милиции и прохожих практически нет, за два с половиной часа до Нового года все уже разбрелись по квартирам и уничтожают оливье под водочку и советское шампанское. Наверно, надо так было сделать, в жизни выпадают минуты, которые не повторить, пусть сиденья УАЗа — самые неподходящие для плотской любви в мировой автомобильной истории.
Нет, всё же доехал до Жданович, где нас уже ждал стол и друзья с подругами, увёл девушку на второй этаж переодеваться, стащил с неё свитер и джинсы, позволил одеться далеко не сразу. А когда всё же привела себя в парадный вид, меня снова накрыло, словно воздержание длилось неделю, а не полчаса. От набора массы и прилива сил гормоны били в уши набатом кровяного давления. Я просто швырнул Вику на кровать, налетев сверху как коршун, едва сдерживался, чтоб не разорвать её на куски, задрал подол, добился сладких судорог и низкого страстного рычанья партнёрши… Лишь тогда принялся сам.
Главное — не стать ракетчиком. Так опытные женщины называют слишком скорострельных любовников, уходящих в оргазм стремительно, точно ракета, нимало не заботясь об ощущениях подарившей близость.
В общем, мы спустились к гостям, когда Брежнев в телевизоре уже заканчивал чмокать вставными челюстями. Нас никто ни в чём не упрекнул. Даже Брежнев.
Потом были танцы, Рекс крутился между парами и всем мешал, но его никто не отталкивал, пёс был частичкой веселья.
Снова переоделись, на этот раз в тёплое. Стас сделал подарок: организовал фейерверк. Не сравнить с унылыми однообразными красно-сине-зелёными, что пуляли в небо из пушек на День танкиста или на какой-нибудь День ракетных войск и артиллерии, я подобных огненных цветов не видел с две тысячи двадцать четвёртого. Потом гуляли по зимнему лесу с бенгальскими огнями в руках, катались по очереди по замёрзшему Дроздовскому водохранилищу на снегоходе «Буран», вернулись за стол, снова танцевали… На шестерых приговорили всего лишь две или три бутылки шампанского.
— Жаль, Оля скучает с родителями… и с этими, — единственное, о чём пожалела Вика.
Она была счастлива, мы оба были счастливы. Моя невеста, похоже, ни о чём не задумывалась, переложив все будущие проблемы на мои плечи, я не возражал.
Непонятки с матчем СССР-США и, тем более, Кубком мира, ультиматум чужого о скором бегстве на Запад, ничто не исчезло. Но стало неактуальным на одну новогоднюю ночь.
На следующий день мы все шестеро набились в УАЗ, он довольно просторный, и поехали в Минск. Высадив гостей, я повёз невесту на Одоевского — знакомиться.
— Ты так мало рассказывал о своей семье… Волнуюсь.
— Адекватности там ещё меньше, чем в вашей. Твой отец — настоящий генерал, как ни поверни. Мой — профессор научного коммунизма. Сам понимает, что это никакая не наука, а сборник примитивных агитационных лозунгов, мучается комплексом неполноценности, надувает щёки. В верности делу марксизма-ленинизма святее самого Ленина, при нём нельзя никаких шуточек про политику. Просто хлопай ресницами.
— Учту, политика не для дуры-женщины.
— И так не надо! Потому что мама — доцент кафедры политэкономии социализма. Она в душе смеётся над тем, что вещает перед студентами, особенно когда ей рассказываю о реальном положении дел на «загнивающем» Западе, но держит марку. Играет по правилам, как и все мы.
— Но ты же в разговорах со мной — словно «Голос Америки»!
— Да, дорогая. В том и смысл советской политической системы. В семье трепись как угодно. Ведь мы семья, верно? А на людях — не смей. Знаешь, сколько сложных вопросов мне кидают на обязательных встречах с заводчанами, тружениками села, студентами и школьниками? Говорить, что дети в Западной Германии пухнут от голода в результате нещадной эксплуатации труда их родителей буржуазией, это уж совсем идиотизм. Выкручиваюсь…
— Как?
— Хочешь заработать баллы перед комитетом комсомола своего института? Организуй встречу студенток с олимпийским чемпионом Москвы-восемьдесят. Уверен, там вопросов с подвохом накидают поболее, чем в Институте механизации сельского хозяйства. Сама услышишь.
— Спасибо! После сессии.
Дав опрометчивое обещание, которое вырвет у меня пару часов драгоценного времени, я перешёл к ближайшей задаче.
— Подъезжаем. Сзади лежат два пакета. Это подарки от нас обоих. Отцу — новая норковая шапка на зиму, старую он истрепал, маме шерстяное платье и югославские сапоги. Старый жмот ей ничего не покупает и пилит за каждый потраченный на себя рубль.